Приключения 1970

— Зазря не зазря, а приказ исполнить надо, — буркнул Левушкин из-под брезента. И слегка толкнул притихшего, замерзшего подрывника: — Слышь, Бертолет, как ты думаешь, вспомнят о нас после войны, если не доживем?

— Именно о нас с тобой?

— Да нет… Вообще… О майоре, о Гонте… Конечно, если и я загремлю, так хотелось бы, чтобы какая-нибудь всплакнула: мол, был такой Левушкин, хороший парень, хоть и дурак… Вот ведь б о л ь ш и м л ю д я м, ну, писателям, скажем, которые что-то сделали, дали другим, ну, изобрели, им везет — долго их помнят, почитают. А если человек отдал свою жизнь, все, что у него было, без остатка… вот как майор… мало ли это?.. Почему о них не помнят?

— Что память? — просипел Бертолет. — Вот пройдет много лет, сменятся поколения, и станет эта война историей… Много ли мы о войне 1812 года думаем?.. Нет, знаешь, самое главное, чтобы каждый делал свое дело, не заботясь о памяти. П а м я т ь — з а б о т а д р у г и х…

— Вот и пусть позаботятся, — сказал Левушкин сердито. — Пусть!..

— Так оно и будет, — успокоил разведчика мудрый Андреев. — Добрых людей не забывают…

Снежный порыв внезапно сник, небо расчистилось, и далеко внизу заиграли светлячки. Вскоре донесся и рев грузовика, буксовавшего на мокрой колее. Темное угловатое пятно с глазками-светлячками обозначилось на снежном склоне и стало медленно приближаться.

— Прибыли! — облегченно вздохнул Левушкин. — До чего настырная публика.

— Аккуратисты, — поддакнул Андреев. — Вынь да положь!

— Ну, пора и нам, — сказал Левушкин и, кряхтя, тяжело поднялся. — Свое дело сделали… Да только хорошо бы их еще дальше заманить, а?

И вдруг вдали, за горизонтом, небо вспыхнуло, как вспыхивают пары бензина, и заиграло красными и белыми всполохами. Гулом отозвалась этому внезапному свету земля.

Зарево разрасталось, мигая и подсвечивая низкие плотные облака.

— Это там… под Деснянском, — прошептал Бертолет. — Значит, обоз с оружием добрался…

— Дошел! — сказал Левушкин. — Дошел!

Они стояли, не в силах оторваться от красных бликов за горизонтом.

Затем Левушкин хлопнул товарища по плечу и сказал, смеясь и плача:

— Все, Бертолет!.. Все!.. Нет, что же мы наделали, а? Что же мы наделали, что даже самому страшно!.. Как же мы все это прошли, как сдюжили? Как мы им, а?

— Своя земля! — солидно объяснил Андреев.

— Эге-ге-гей! — закричал Левушкин, приплясывая на пригорке, и этот хриплый восторженный вопль покатился вниз, к темному угловатому пятну, издававшему глухой рез на белом склоне.

Грузовик замер, как будто шофер услыхал крик Левушкина. Штырь натяжной антенны настороженно уставился в зимнее небо, ловя в эфире сигналы тревоги. Затем грузовик принялся разворачиваться.

— Поздно, поздно! — закричал Левушкин и, вспомнив вдруг о своем командирском положении, вытер грязной ладонью лицо и насупился. — Ну, приказ мы выполнили, — сказал он. — В полном объеме. Теперь распоряжение такое: мне и Андрееву идти к Деснянску на соединение с нашей ударной группой. Им кони будут к месту… А ты, Бертолет, дуй к плоту… Возьми Галку и Степана под свою охрану. Доставишь в отряд… Хорошая она дивчина… И будь здоров!

Они поцеловались.

— Дай, черт нескладный, я тебе тяжеловоза заседлаю, поедешь, как на печке…

— Прощай, Левушкин! — прошептал Бертолет.

Зарево в стороне Деснянска все разрасталось, оно пульсировало белым огнем, и чуть подрагивала под ногами партизан земля.

— Аэродром подрывают, — констатировал Левушкин.

Уже съехав с пригорка, Бертолет остановил своего мерина. Вспомнив о блокноте, доставшемся ему от Топоркова, он похлопал по карманам, отыскал огрызок карандаша и сделал последнюю запись: «2 8 о к т я б р я. ПЕРЕПРАВИЛИСЬ ЧЕРЕЗ СНОЧЬ. ПРИКАЗ ВЫПОЛНЕН».

Когда Бертолет оглянулся, он увидел на белом пригорке, подсвеченном заревом, лишь телеги с пустыми ящиками…

Аркадий Вайнер, Георгий Вайнер ОЩУПЬЮ В ПОЛДЕНЬ

— Нет, махорочка, что ни говори, штука стоящая. Возьми вот сигареты нынешние, особенно с фильтром. Крепости в них никакой — кислота одна. Изжога потом. Кислотность у меня очень нервная: чуть что не по ней, сразу так запаливает — соды не хватает. А из махры к концу дня свернешь «козу», пару раз затянешься — мигом мозги прочищает…

Шарапов говорит медленно, не спеша оглаживая и ровняя слова языком, лениво проталкивает их между губами.

— Ну и как, прочистило сейчас?

— Трудно сказать…

Тихонов нетерпеливо барабанит пальцами по спинке стула и бормочет:

— Непонятно, неприятно все это…

Шарапов спокоен:

— Поищем, подумаем, найдем.

— А если не найдем?

— Это вряд ли. И не таких находили…

— Тогда давай думать, черт возьми, а не тянуть баланду про махорку!

Шарапов протягивает руку и снимает с электрической плитки закипевший чайничек.

— Ты, Тихонов, грубый и невыдержанный человек. И молодой. А я старый и деликатный. Кроме того, я твой начальник. Таких, как ты, у меня тридцать. И думать я с вами со всеми должен. Поэтому думать мне надо медленно. Знаешь ведь — в каком деле поспешность потребна? А тут много непонятного. Ты кофе пить будешь?