Офицер распорядился, чтобы один из всадников отправился с задержанным, а сам поехал в сторону Тырнова, все так же горделиво и чопорно восседая на своем статном вороном коне. Минчев, покорно шествуя впереди турецкого солдата-всадника, думал о том, что это задержание помешает ему осуществить задуманное. Но он был уверен, что выкрутится из трудного положения: в его жизни случалось и не такое. «Сбегу! — твердо решил Минчев. — Как хорошо, что я не взял с собой Наско!»
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Ручеек скользил с высоты такой прозрачно-хрустальной струйкой, что походил не на воду, а на что-то застывшее; будто сделали это мастера-стеклодувы и приставили к крутой горе — на удивление прохожих. И лишь тонкое, мелодичное журчанье убеждало путников, что это не хрусталь, а водица, что она может быть и холодной, и очень вкусной, особенно в такую жару, когда камни готовы потрескаться от зноя, когда стремительными потоками идет раскаленный воздух и все вокруг напоминает жарко натопленную баню, когда даже привычные ко всему птички упрятались в тень и только аист или цапля высоко висят в небе и подозрительно оглядывают землю. На небе — ни облачка, оно бледно-синее, словно выгоревшее на этом нестерпимом солнце, готовом иссушить не только травы, но и бредущих по дорогам людей.
А бредут их тысячи и тысячи; от Дуная передвигаются русские, от Тырнова и Габрова плетутся турки. Иногда, как жалкие изгнанники, тащатся болгары, тянутся они не по своей воле, а по прихоти пока еще повелителей-турок. Иордан Минчев тоже бредет в толпе и не знает, как от нее оторваться, чтобы поспешить навстречу русским. В тот раз, когда его задержали, обещали проверить и, если слова его правильны, отпустить. Но проверить не успели: на взмыленной лошади прискакал гонец и что-то шепотом доложил красивому офицеру с орденом Меджидие — знаком избранных. Офицер побледнел и куда-то ускакал. А двор заполнили рассерженные башибузуки и начали хлестать плетками всех задержанных. Несколько раз плетка прошлась и по спине Минчева. Башибузуки приказали выходить на улицу; они же объяснили, куда теперь погонят; старший показал плеткой на юг и для острастки ударил тех, кто оказался рядом.
Теперь, когда они отошли от постоялого двора добрый десяток верст, башибузуки почувствовали себя увереннее: там они опасались русских, особенно казаков или драгун, налетавших туда, где их не ожидали; башибузуки не любили встречаться в открытом бою с войсками и предпочитали иметь дело с беззащитным населением. Зато сюда русские не налетят: горы громадами высятся справа и слева, перепрыгнуть их не суждено никому, разве что святым или фокусникам. А святые, сам аллах, на стороне правоверных, не станет же он переносить полчища гяуров в неприступные места Балкан!
Минчев с плохо скрываемой ненавистью поглядывал на скачущих башибузуков, на их разношерстную одежду и всепородных лошадей, на их оружие — от выкованных в сельской кузнице ятаганов до украшенных золотом и драгоценными камнями сабель: видно, где-то и когда-то не повезло их настоящим владельцам… Скверно попасть в руки башибузуков! Порядочное государство не позовет для своей защиты разбойников с большой дороги, способных только на злые дела. Да и какое государство, заботящееся о своем престиже, может призвать весь этот сброд и сказать: вы — хозяева там, где появитесь; Порта не будет выплачивать вам жалованье и не станет снабжать вас оружием; она не будет и питать вас и ваших коней; зато все, что вы можете взять у болгар, — ваше: хлеб, мясо, скот, фураж, драгоценности — абсолютно все. Женщины тоже ваши, и вы вольны поступить с ними так, как заблагорассудится: хотите иметь невольниц — имейте, желаете подвергнуть бесчестью — насилуйте. И ничего, ради аллаха, не стесняйтесь: вы у себя дома и делайте все, что вам желательно. Пока все. Но что бы все это можно было делать не пока, а вечно — защищайте блистательную Порту.
Идущая впереди Минчева женщина с ребенком споткнулась и упала; ушибленный ребенок заплакал громко и обиженно. Башибузук очутился рядом. Плетка со свистом опустилась на женщину и ее ребенка. Болгарка уже давно поняла, что просить о пощаде нет смысла: этим только возмущаешь башибузуков. Она тихо поднялась и прикрыла рот мальчику, который ничего не понимал, кроме своей боли, и кричал все громче и громче,
— Заткни ему глотку! — рассвирепел башибузук. — Иначе я его вон туда! — и показал плеткой на глубокое и холодное ущелье.
— Он хочет пить, — попыталась объяснить болгарка; на турецком языке она говорила невнятно: вряд ли ее понял башибузук. А если бы и понял?
— Ребенок умирает от жажды, — пояснил Минчев, стараясь придать своему голосу полнейшую безучастность: чтобы в нем не признали болгарина, пекущегося о своих сородичах.
— Ей же будет легче идти! — сказал башибузук и захохотал на все ущелье.