Приключения 1984

Я понимал его. Это дело воскресило в его жизни — как реальность сегодняшнего дня — образ старшего брата. Парня героической жизни и не менее героической смерти: средь лютой зимы его, раздетого догола и привязанного к бочке, оккупанты возили на тачанке по притихшему Новоднепровску — в устрашение всем. Не мог забыть об этом никто в семье Приваловых. Старший сын по заданию горкома комсомола остался тогда в городе, не уехал со всеми на Урал, туда, где на оборонном заводе директорствовал отец. Старший сын, которому было тогда семнадцать. Прокурору сейчас за тридцать, а погибший старший брат на всю жизнь остался для младшего старшим, таким, каким запомнился десятилетнему мальчишке, уезжавшему в эвакуацию. Старшим — значит, сильным, умным, смелым. Он ведь и короткой жизнью своей, и смертью доказал, что как раз и был таким, каким запомнился младшему брату.

Путь наш лежал на границу Микитовки и Нижнего города — поближе к Днепру, вниз, к тому же оврагу. Дом Петрушина стоял на возвышении. Поэтому машину пришлось оставить и метров сто месить раскисшую землю.

Привалов постучал в дверь, никто не отозвался. Постучал в окно, теперь уже громко, требовательно. Все окна были закрыты ставнями, запертыми изнутри, так что заглянуть в дом мы никак не могли. Но прокурор был настойчив: он забарабанил в дверь с такой силой, что затряслись стекла на веранде.

— Ну чего там? — прошепелявил голос из-за двери.

— Открывай! — приказал Привалов.

— А чего это я должен открывать?

— Ты взгляни — и узнаешь меня.

За дверью что-то скрежетнуло, взвизгнуло, протрещало. Она приоткрылась. Привалов не шелохнулся, не стал совать ногу в щель.

— Узнал?

— Ох, товарищ прокурор! — Дверь распахнулась.

— Принимай! — бросил Привалов, проходя в дом.

— Я б открыл… так одеться же надо…

— А-а! — Прокурор махнул рукой. — Садись.

Я огляделся. Мы оказались в большой комнате, которая служила и кухней и столовой. Дверь в другую комнату была закрыта, но там кто-то возился.

— Нет, уж поначалу вы присядайте.

— Садись, я тебе сказал.

Павел Иванович бесшумно опустился на старый венский стул. Полуодетый, костляво-корявый, он и сам был похож на этот стул.

— Ты Сличко видел?

— Кого, кого? — переспросил Петрушин.

— Не играй со мной!

— Где ж его увижу? Когда час придет мой, на том свете. А как на этом-то его увижу? Мертвого и во сне как увидишь — худо. Да и зачем мне его во сне видеть?

— Понятно, — Привалов подавил усмешку, и я сперва не понял, поверил ли он, но следующий вопрос прокурора все прояснил: — А ты в воскрешение людей веришь? Воскресшим он не приходил к тебе?

— Нет-нет! — Петрушин даже сложил ладони, прижал руки к груди.

— А ты припомни. Вчера вечером, например? Не могла ж молодая жена отбить тебе память до такой степени, что ты не помнишь, кого видел вчера вечером?

— Вчера? Вечером? — Хитрые глаза забегали в поисках спасительного решения. — Так я не знаю. Кто-то стучал. Вот как вы. Только зачем открывать — вдруг какой покуситель?

Последнее слово подстегнуло меня: мог ведь он считать своим соперником Елышева, мог бояться его? И я позволил себе вопрос, не спросив разрешения у прокурора:

— Скажите, стучали однажды? Кто-то приходил один раз или потом вернулся?

— Один, — быстро ответил Петрушин. — Один. Я ж помню.

Обученный прокурором, я готов был сделать вывод о том, что он врет, по скорости ответа. Но, вероятно, в данном случае человек и правду мог сказать сразу: обдумывать ему ничего не надо, знает же он, один раз стучали или два. Интересно вот, кто это был? Действительно Сличко или, быть может, мой новый знакомый из Красных казарм?

— Ты так и не отозвался? — спросил Привалов.

— А то как же? Отозваться — так и открыть надо.

— Понятно.

— Ну, товарищ прокурор, зачем мне темнить?

— Я и не говорю, что ты темнишь. Ты просто врешь. Сейчас я позову твою молодуху, и доктор задаст ей один вопрос. Не мог разве кто-нибудь к ней заглянуть, узнать, как устроилась в новом жилье?

И снова удивил меня Привалов тем, что угадал ход моих рассуждений. Он шагнул к двери, постучал, крикнул:

— Выйдите сюда! Да поживее, пожалуйста!

Встревоженной, стыдливо прятавшей лицо Надежде (ее распущенные волосы спадали по круглым плечам) я задал тот же вопрос, что и хозяину дома. Она ответила решительно, с вызовом, брошенным скорее ему, чем нам:

— Два.

Привалов по привычке присвистнул!

— Так один или два?

— Два, — повторила Надежда, осмелела, открыла белое с синими глазами-звездами лицо. — Он спал и не слышал. Два раза стучали. — И вдруг добавила: — По-разному стучали.

Вот в чем заключалась догадка Привалова: после того, как дочь ушла к Петрушину, отец мог прийти сюда, даже если первоначально не собирался. Что это случилось вчера вечером — прокурор не мог знать, спросил наугад. И оказалось, не ошибся. Но если верить Надежде, приходил еще кто-то. Она наверняка не против, чтобы на Елышева тоже падало подозрение. И второй стук сама относит и хочет, чтобы мы отнесли на его счет. А может быть, он и впрямь приходил?

— Значит, ты его не видел? — Привалов вернулся к хозяину.

— Зачем он мне, товарищ прокурор, даже если он живой?