Приключения англичанина

Под рев репродуктора по случаю праздника Первое мая он пригласил на вальс будущую свою супругу, а потом проводил ее до общежития, в котором она проживала, имея временную прописку.

Он стал покупать ей цветы, ходил с ней в кинотеатры, на концерты артистов болгарской, чешской и польской эстрады.

Ее звали Тамарка, она приехала в Ленинград из Чимкента, закончила здесь финансово–экономический техникум и работала бухгалтером в строительном тресте, откуда, впрочем, давно мечтала уволиться.

Она была тощая, скуластая, с раскосыми глазами и смуглыми щеками, отличалась решительными суждениями (всегда неверными) и больше всего на свете любила смотреть телевизор, лежа на тахте и лузгая семечки.

Телевизор она начала смотреть, еще когда училась в школе на малой своей родине. В Ленинграде к этому увлечению прибавилось прослушивание грампластинок (подруги в общежитии давали пользоваться проигрывателем): первые советские ВИА, опять–таки болгарская, чешская, польская эстрада.

С теми же подругами ходила на танцы в Дом офицеров, в Мраморный зал на Васильевском острове.

И вот они с Антоном расписались, и у нее появилась собственная крыша над головой. Работать в бухгалтерии стало необязательно, и когда родилась дочь, Тамарка с облегчением уволилась. Стала нянчиться с дочерью и валяла таким образом дурака довольно долго, благо телевизор всегда был в поле зрения. Ради справедливости следует сказать, что в быту была она неприхотлива, тряпки, хоть и покупала в большом количестве, всегда выбирала подешевле. Да и сидеть на шее у мужа в конце концов стало стыдно. Устроилась на почту разносить телеграммы – вся работа заключалась в том, чтобы по телефону прочитать адресату текст (поздравляем с тем–то, приезжаем тогда–то), сходить в кино, а на обратном пути закинуть телеграммки в почтовые ящики.

В связи с рождением дочери пришлось Антону токарить уже не в охотку, как прежде, а с темноты до черноты, в поте лица и тела, хвататься за любую сверхурочную работу. Старые рабочие, Голубев и Змиев, загадочно усмехаясь в усы, говорили ему: «Трудись, Антоха, трудись. Тебе надо».

В науке страсти нежной она была искушена немногим более Антона, хотя до встречи с ним успела залететь от секретаря комсомольской организации треста. Вероятно, эта несчастливая первая любовь (аборт, трусливое поведение юного идеолога) и сделала ее фатально фригидной – в постели она лежала, как неведомое холоднокровное существо, и здоровенный Антон из сил выбивался, прежде чем она начинала наконец слабо шевелиться. Впрочем, занимаясь сексом, она вообще становилась на себя не похожей: конфузилась, стискивала жемчужные, тщательно вычищенные зубки, чтобы не дай бог не вскрикнуть, а когда Антон, извергаясь, непроизвольно рычал, она зажимала ему рукой рот: «Тише! Тише!», боялась, что услышат соседи – все никак не могла привыкнуть, что живет в старинном, еще дореволюционной постройки, доме с толстыми каменными стенами, а не в общежитской норе с фанерными перегородками. Забавно, что при гостях она не стеснялась шпынять его за малейшую провинность (пролил чай на скатерть, купил плохой картошки: снаружи вроде ничего, а внутри вся гнилая), а то и орать во все горло: «Идиот! Дубина!» – она не очень хорошо чувствовала русский язык и не всегда понимала, какое и в каком случае слово следует употребить.

Задыхаясь от отвратительных, на его вкус, запахов косметики, лежал Антон рядом с ней после соития и недоумевал: неужели эта женщина с непроницаемым монгольским лицом и есть его суженая?

Со временем Тамарка стала сварлива, стала требовать, чтобы он зарабатывал еще больше, а когда случалось ему приболеть, закатывала скандалы: «Чего это ты разлегся?» – присутствие мужа в доме в непривычное для нее время настолько раздражало ее, что однажды она даже набросилась на него с кулаками.

Изумленный Антон машинально отмахнулся, и она вылетела в окно (открытое по причине летнего времени), а ветер подхватил ее, перенес через улицу и опустил куда–то в кроны Чертова скверика. Пришлось потом забираться на дерево, снимать супругу, – сбежались обитательницы скверика, старушки–пенсионерки, глазели, галдели. Антон готов был со стыда сквозь землю провалиться.

Постепенно он начал понимать, почему усмехались старые заводчане. Все у него получалось, как у них когда–то. И обещало быть, как у них сейчас.

На праздники, а то и просто так приходили Тамаркины подруги, те самые, вместе с которыми она когда–то училась в техникуме, жила в общаге. У нее за спиной (она даже за накрытым столом сидела вполоборота к телевизору) то одна, то другая норовила прижаться к Антону бедром, а то и расстегнуть брючный ремень. Он, однако, решительно пресекал любые попытки физического с ним сближения – врожденная порядочность не позволяла. Для того, что ли, женился? Он, впрочем, не знал, для чего.

Но и не в жене было дело, разумеется! Не жену, а жизнь к тридцати своим годам не умел уже выносить Антон Атомногрибов.