Приключения барона де Фенеста. Жизнь, рассказанная его детям

Олеронский губернатор, считая, что король призывает его, чтобы узнать его мнение о приближении маршала де Бирона[1257], был поражен, увидя своего молодца разодетым в шелк стараниями его кузины и сопутствуемого мэром Гитоном[1258] и двадцатью другими родственниками, ждавшими у дверей Совета. Насмешливо отвесив несколько поклонов входившему Обинье, король сказал: «Да хранит вас Бог, о Серторий[1259], Манлий Торкват[1260], старый Катон[1261], и если в древности существовал военачальник еще суровей, да сохранит вам Бог и его!» На эту колкость Обинье немедленно ответил: «Если дело идет о правилах дисциплины, против которой вы являетесь обвинителем, позвольте заявить вам отвод». Тут он вышел в другую комнату. Не пожелав сесть, Обинье сослался только на отказ в повиновении и замолчал. После обмена мнениями председательствовавший господин де Вуа[1262] горячо поблагодарил Обинье, попросил его и впредь защищать дисциплину от дурных начальников, во власти которых она находится, и прибавил: «Мы должны исправить только одно: столь справедливо приговорив к смертной казни бунтовщика, стоявшего на часах, вы, однако, взяли на себя смелость смягчить этот приговор, между тем как это право принадлежит только генералу». Очень довольный, что его порицают именно за это, Обинье заявил Совету, что, будучи отрезан морем от материка, а также имея поручение отливать пушки и готовиться к сражению, он позволил себе простить солдата. С его объяснениями согласились, а короля долго открыто порицали за его вражду к поддержанию порядка и к справедливому правлению. Подобные колкости и в особенности продажа Олеронского округа врагам[1263], чего Обинье не мог вынести, так как приобрел его слишком дорогой ценой, вызвали в нем желание вернуться домой и внушили ему справедливую жажду мщения. Он пришел к несправедливой мысли, которую раньше не могли породить в нем ни огорчения, ни опасности: выйти в формальную отставку и потом умереть при выполнении какого-нибудь великого дела. Но, видя, что партия привержена к религии и он также, смирив по этому случаю дьявольские искушения, он решил презреть все, чему его наставляли с детства, взяться за изучение спорных пунктов обеих религий и жадно искать в римско-католиче-ской вере хотя бы крупицу спасения души. В гневе он обнаружил и огласил это намерение. Тогда господа де Сен-Люк, де Лансак[1264], д’Ала[1265] и другие враги-паписты послали ему отовсюду книги. Сначала Обинье принялся читать Панигаролу[1266], но бросил его за болтливость. Потом Кампиануса[1267] и был восхищен его красноречием. Но это было не то, чего он искал, и, отбросив эту книгу, он написал на титульном листе «10 Declamationes»[1268] вместо «Rationes»[1269]. Потом ему попалось под руку все, что в то время было издано Беллармином[1270]. Он проникся приемами и силой этой книги, ему полюбилось кажущееся простодушие автора, приводящего выдержки из враждебных ему текстов; он надеялся найти то, чего искал. Однако, принявшись за любознательное исследование с помощью Витакера[1271] и Сибранда Люберта[1272], он более, чем когда-либо, утвердился в своей вере, а тем, кто спрашивал у него о плодах его чтения и о его намерениях, отвечал, что победил соблазн усердием, ибо перед чтением становился на колени и молился.

Через шесть месяцев дела партии пришли в самое жалкое состояние. Король старался помириться с Обинье и в знак примирения отдать ему на воспитание своего новорожденного побочного сына[1273]. Обинье оставил это предложение без внимания. Тогда король предложил ему совершить разведку в сторону Тальмона[1274].

<1587> Как раз в то время, когда герцог де Жуайез собирался в свою первую поездку в Пуату[1275], албанцы послали вызов к сражению на копьях двадцати шотландским дворянам[1276], о чем рассказывается в главе 11-й книги первой последнего тома. Добавлю к сему, что Рузий[1277], секундант албанцев, сказал, что, если один из шотландцев погибнет, албанцы отнюдь не уменьшат численности своих бойцов, коих будет по-прежнему двадцать. На это Обинье заметил, что он в таком случае станет на сторону шотландцев, на что последовал ответ, что тот будет тогда албанцем; в заключение Обинье сказал: «Будем же шотландцами и албанцами, и пусть ни один не погибнет», каковые слова и были скреплены рукопожатием.