Приключения барона де Фенеста. Жизнь, рассказанная его детям

Фенест. Была крепким орешком, да мы его разгрызли; теперь все пойдет по-иному, ведь король повелел сровнять крепость с землей. Я слыхал от одного верного человека, которому довелось составлять манифест господина герцога[198] к ларошельцам, что все принадлежащее мятежникам будет уничтожено, ну а то, что мы успели захватить, останется в целости, вот разве называться станет по-другому[199].

Эне. Да, боюсь, именно так оно и случится... Но вернемся к Парижу. Не осталось ли у вас при себе копии того письма, что отослали вы вашей даме?

Фенест. Ах, и в самом деле, у меня ведь черновик завалялся где-то в кармашке.

Эне. Посмотрим, посмотрим, сударь, на плоды столь блестящего ума.

Фенест. Погодите-ка, где же он... ах вот! «Мадамизель! Наконец-то звезды и светила, чье расположение, а равно и нерасположение столь безжалостно лишили меня вашего нежного расположения и сладких воспоминаний в разлуке, вдали от прелестных ваших глазок, подобных дождливому рассвету, каковые побудили меня бежать вдаль от Елисейских полей... Однако смею ли надеяться, что столь бедственное положение ваше не лишит вас расположения к вашему несчастному и покорному рабу. Впрочем, знайте, что в честь любви нашей поблизости от Тадона[200] устроена была перестрелка шестью десятками доблестных кавалеров (среди коих ваш покорный слуга славится как бывалый вояка), решительно расположенных прикончить мятежников прямо в расположении их стен. И заверяю вас, что о бароне Фенесте вскорости непременно заговорят, притом в хорошей компании. Что же до новостей, то главная вот какая: вам не придется более упрекать меня, что я закусил удила, ибо здесь, в армии, мы живем смирно и вовсе забыли дебоширить, моля Бога, мадамизель, чтобы Он и вам того же послал.

Писано в расположении лагеря под Ларошелью».

Эне. Н-да, и впрямь высокий стиль! Поистине, любовь – коварная наставница. Но неужто же вы завели в Париже всего одну любовницу?

Фенест. Ну вот еще, не так уж я глуп! Одну я завел, чтобы жениться, то был номер первый; ох и натерпелся же я от нее напастей – побольше, чем вшей в голове у четверки испанцев! Однажды ночью привел я к ее дому скрипачей и певцов, желая усладить ее слух серенадою, да не тут-то было – приказчики из соседних лавок забросали нас камнями, и мы еле ноги унесли. Тогда пошел я к одному колдуну, а еще наведался к даме по имени Ласкот[201], и они оба пообещали мне приворожить эту капризницу.

Эне. Что же за чудеса показали вам эти двое?

Фенест. Ласкот брала ребенка трех-четырех лет и, потерев ему ногти, смазывала их какой-то волшебной мазью; тотчас дитя указывало человека, которого разыскивали за кражу или убийство.

Эне. А не шептала ли она при этом молитвы на ухо ребенку?

Фенест. Ваша правда; притом же она надевала епитрахиль, и зажигала свечу, и размахивала кадильницей.

Эне. Так вот: ребенок просто повторял то, что она шептала ему на ухо.

Фенест. А однажды она повела меня в сад и там показала мне мою возлюбленную; ну-с, как вы это растолкуете?

Эне. Очень просто. Возлюбленная ваша находилась за стеною, и вы увидали ее посредством отражения двух зеркал, одно из коих было полусферическим, чтобы она не предстала вашему взору вверх ногами; пари держу, что ваша ворожея очертила круг, из которого вы не должны были выходить.