Приключения барона де Фенеста. Жизнь, рассказанная его детям

Эне. Те, кто зовет их отцами, ослушались Евангелия, ибо в одной из его глав прямо запрещается христианам называть кого-либо отцом[562], ибо имеют единого Отца на небеси; равно и доктором, ибо единственный наш врачеватель – Дух Божий.

Фенест. И все же среди них находятся преловкие ораторы; я сам решил обратиться, услышав проповедь отца Анжа[563] в Париже, на Святой четверг. Он повествовал о Страстях Господних столь жалостно, что я не удержался от слез, – толи растрогался сверх меры, толи чересчур пристально глядел в благочестивые очи старухи Мерсек[564].

Божё. Что же такого мог рассказать вам отец Анж, который нигде и ничему не учился?

Фенест. Да нет, как же, – ведь у них с кардиналом де Сурди[565] был наставник, образованнейший человек, и оба заучивали проповеди с его голоса, наизусть, но по-разному: кардинал отличался прямо-таки лошадиной памятью (так, знаете ли, мы зовем цепкую память), и он затверживал свой урок слово в слово, а отец Анж запоминал только начало, остальное же вылетало у него из головы, и он начинал разводить турусы на колесах, врал с три короба, нес чепуху на постном масле, притом, однако, так складно, что заслушаешься. Хочу заметить, наши проповедники куда как далеко ушли от ваших пастеров – этим беднягам возбраняются и аллегории, и притчи, и побасенки, и вольности, и игривости, а ведь все это ужас как украшает проповедь и приходится весьма кстати, когда есть нужда разбудить задремавшую паству; так, например, поступил Цицерон[566], который, увидавши зятя своего с громадным, чуть ли не с него самого, мечом, воскликнул: «Quis tanto generum alligavit gladio?»[567].

Эне. Таковым же образом поступил и один грек[568] прямо среди своей речи: видя, что все слушатели его уснули, он рассказал притчу о проданном осле и о его тени, в которой и владельцу, и покупателю хотелось бы поспать; продавец утверждал, что тень осла останется при нем, – он, мол, и не думал ее продавать. Остроумно было также изобретение одного монаха-францисканца, который, схватив со своей кафедры камень, сделал вид, будто собирается пустить им в голову одного мужа-рогоносца, но в последний миг опустил руку, говоря: «Да нет, куда там, на всех рогоносцев и камней не хватит!» И паства его тотчас пробудилась от смеха. Нет-нет, нашим пасторам такое не дозволено, им запрещены даже аллегории, они обязаны строго блюсти дух и букву текста проповеди.

Фенест. И все же, сударь, не мешало бы им хоть начать проповедь как-нибудь поигривее, сплести смешную байку или анекдотец. Наши-то позволяют себе черт знает что такое: возьмите хоть брата Любена – он всегда начинал свою проповедь с тезиса, который, как бы не соврать, называл «крокодиловым»[569], хотя рассказывал при этом о своем осле и волке: «Если он придет, то не придет вовсе, а если не придет вовсе, значит, придет».

Эне. В ту же компанию включите и Панигароля[570] – тот начинал проповедь следующими словами: «Я умираю из-за вас, прекрасная моя...» – и вперял взор в какую-нибудь ветреную даму, о чьих любовных шашнях знал весь свет. Он и ранее грозился опозорить ее при всем честном народе. Прихожане раскрывали было глаза и уши, но достойнейший доктор, помолчав и повздыхав, заканчивал: «...говорит Господь наш своей Церкви».

Божё. Я никогда не осмелился бы судачить о проповедниках из страха оскорбить их, но, поскольку господин барон начал первым, так и быть, перескажу вам проповедь отца Анжа, о коем вы, сударь, здесь упомянули, да и пере-скажу-то вместе со вступлением, если только вы сами не захотите поразвлечь нас, – ведь я разумею как раз ту знаменитую проповедь, произнесенную им в Святой четверг.

Фенест. Нет-нет, уж лучше говорите вы, мсье Божё; я-то, правду сказать, слыхал только первую половину, а остальное мне уж после передавали.

Божё. Ну тогда вы сейчас услышите все, что позволят вам узнать моя память и ваше терпение. Итак, перекрестившись и поклонившись, потряся во все стороны капюшоном и козлиной бородкою, преклонив колени – нырком за перила кафедры, запустив свой фальцет на самый верх, весьма благочестиво пропевши «mi, la, ut» и, наконец, трижды сплюнув, наш проповедник громогласно начал.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Проповедь отца Анжа