— Конечно, надо досмотреть до конца, — бодро согласился Букварев и загрустил. Такая перспектива на вечер его явно разочаровывала. Во-первых, в кинотеатре его с Надей мог увидеть кто-нибудь из знакомых, а это вовсе ни к чему. Во-вторых, раздражала Надина спутница, у которой к тому же оказался грубый, почти мужской голос.
«Значит, не так уж одинока Надя в этом городе, — с неудовольствием думал Букварев. — Уже на третий день появляется какая-то полувульгарная подруга. Обычно девчонки шепчутся меж собой, а с этакой Наде, наверное, приходится объясняться только вслух и громко. Да и один факт, что едут они в кино втроем, означает конец букваревской тайны. Для чего поступила так Надя? Ведь на свидание-то она была приглашена одна!» — Букварев хмурился, сердился и ревновал Надю к сослуживице. И Надина контора виделась теперь Буквареву не милой старушкой в опрятном сером платке, а хитрой, насмешливой и коварной бабой. Хорошо еще, что билеты он успел купить как раз перед первым звонком, в фойе ждать не пришлось ни минуты, и никто не видел, как он одаривал своих спутниц мороженым. Оттого и настроение у него окончательно не испортилось.
В затемненном зале, чувствуя плечо Нади и легко перебирая ее пальцы, Букварев немного пришел в себя от наплывавшего раздражения. События, разворачивающиеся на огромном цветном экране, его поначалу не захватывали, он не мог уловить их связи с первой серией, которую не видел. Поэтому он безрадостно думал о том, что предложить девчонкам после сеанса, оставит ли их одних Надина подружка, или Надя специально прихватила ее с собой, потому что боится еще раз остаться с ним наедине и этим прозрачно предупреждает или наказывает его за дерзости двух первых встреч? Ему было совершенно непонятно, что могло быть общего между этими двумя девчонками, между ангелом и пугалом: то ли они просто вместе смотрели первую серию и оттого вместе договорились смотреть вторую, то ли это очередной Надин каприз, то ли девица с мужским голосом — единственная близкая Наде сослуживица?.. Вопросов было много, а ответов — ни одного, кроме того, что девчонки, конечно, — антиподы.
…И на экране два антипода, а кажется, вполне доверчивы по отношению друг к другу. Только здесь два царских генерала. И становится понятно, что оба они изгоняются из России в ходе гражданской войны. Один из генералов, попросту говоря, рубаха-парень, на все машет рукой, выпивоха и балагур, немножечко циник, и отчаянная голова. Второй — тоже говорит все открыто, но балагуром его никак не назовешь. Молчун он, и молчун тяжелый, и в любом редком своем слове не врет. Первый в каком-то архалуке с алым бархатом и чуть ли не с кистями, в домашнем колпаке, второй — высоченный и худой, в офицерской шинели с поднятым воротником и непокрытой головой. Первый — круглолицый с брюшком жизнелюб легко удаляется в теплые страны, а второй остался один на чужом берегу, сидит на камне и долго молча глядит в сторону родины. Он мучается. И он, когда-то всесильный, теперь не может сделать абсолютно ничего. Он невыразимо одинок. На чужбине ждет его смерть от тоски по родине и от одиночества, и на родине — кара за преступления перед народом, смерть. У него твердый характер и тяжелый пристальный взгляд. Он по-своему честен, как честен волк. И лицо у него правильное, в молодости или в хорошем настроении и сейчас оно, наверное, красиво, а теперь своей правильностью, честностью и угрюмостью больше всего схоже с волчьей мордой.
Букварев содрогнулся под этим генеральским взглядом затравленного волка. «Заблудился, бедолага, не разобрался в жизни этот по-своему честный и сильный человек, обладавший властью и имуществом, уважением и честью, а теперь оказавшийся с пустыми руками, с пустой душой и даже без родины», — сочувственно подумал Букварев, и мысль его скакнула на самого себя.
«Я вот тоже быстро утрачиваю почти все. Но у меня рядом Надя. Значит, у меня есть все, как когда-то было и у него. Но поделом ему, он преступник. Он закостенел и не понял нового, стрелял в новое. Ему могла бы быть уготована и лучшая доля, но он заблудший… Он враг… А я не заблудший? Ведь если не обманывать, не утешать себя иллюзиями, то и я лишаюсь почти всего: доверия и понимания на службе, человеческих отношений в семье; уже не дома ночевал и не могу сказать с уверенностью, где буду спать сегодня… Или все наоборот, и я просто нащупываю для себя новый путь, более достойный человеческого звания? Может, я приближаюсь к порогу подлинного счастья и более достойной человека жизни? Но как все это объяснить окружающим? Хотя бы Генашке? Боже! Никто не поймет, разве одна Люба. Но объясняться перед ней — не повернется язык. Навру чего-нибудь, чтобы не так больно было и ей, и самому. Да я уже и так заврался, а оттого уже и преступник. И перед семьей, и перед Надей. И проект подписал… А расплата придет, как пришла она к этому генералу… Неужели прав Заметкин, что надо быть ровнее и всех любить? Нет, это уж чересчур пассивная и глупо-сладкая позиция… Я запутался…»