Приключения доктора

По образованному в человеческой массе проходу шла женщина — та самая, которую мы уже видели на стройке подле Смоленского кладбища. Растрепанные в беспорядке волосы женщины искрились серебристым нимбом — столько в них запуталось кристалликов льда. От бега по линиям и проспектам лицо женщины раскраснелось, но под невольным, если так можно выразиться, румянцем была разлита едва ли не мертвенная бледность. Глаза, однако, светились чисто: в их свете читались тревога и озабоченность, но прежде всего — безграничная любовь ко всему и всем, что и кого женщина видела перед собой. Совокупность этого производила настолько сильное впечатление, что люди уже не замечали ни сбившуюся старенькую шаль, ни прочие обноски, составлявшие одеяние незнакомки. Впрочем, похоже, незнакомкою женщина была не для всех: то один, то другой произносили имя, это имя перелетало от человека к человеку и словно парило над толпой, сопровождая женщину на ее пути по проходу. Сама же она не обращала на это никакого внимания: она и сама временами произносила собственное имя, как бы со стороны обращаясь к самой себе, и поэтому то, что другие тоже называли ее по имени, больше походило на аккомпанемент, нежели на обращение, требовавшее ответа.

Женщина вышла на свободное место перед фермой и остановилась.

— Народу — тьмущая тьма, — заговорила она, ни к кому конкретно пока еще не адресуясь, — настоящая кутерьма, но это и слава Богу: знать, справимся понемногу! Но почему же… ох, эюшки… по-прежнему холодно Ксенюшке?

По спине Михаила Георгиевича побежали мурашки, волосы на голове встали дыбом. Оторвавшись от фляги, он пристально посмотрел на женщину, в ее сиявшие чистым светом глаза, на ее румянец поверх мертвенной бледности, на нимб из кристалликов льда. А затем, сделав над собой колоссальное усилие, шагнул вперед и взял женщину за руку. Женщина руку не отдернула, рука оказалась теплой, и это успокоило уже невесть что вообразившего себе доктора.

— Простите меня, — извинился, Михаил Георгиевич, вздыхая, причем во вздохе его одновременно слышались и облегчение, и печаль. — Я уж было подумал…

— А я тебя знаю! — перебила Михаила Георгиевича женщина.

— Не думаю, что мы встречались, — возразил Михаил Георгиевич. — По крайней мере, я не припомню…

— Нет-нет: ты с Ксенюшкой не встречался, но я тебя знаю. — Губы женщины сложились в горькую улыбку. — Ведь это ты теперь с покойничками водишься… там…

Женщина махнула рукой куда-то в сторону, через дворы: туда, где, по идее, можно было по линии выбраться на Большой, а не Средний, проспект и там — пройдя по проспекту — добраться до полицейского дома, в котором, помимо всего прочего, находилась и покойницкая Васильевской полицейской части.

— Работа у тебя нужная, но… негодная: от бесовщины производная!

Михаила Георгиевича словно током ударило. Непроизвольно, как будто отброшенный, он быстро шагнул назад и едва не налетел на околоточного. Околоточный подвинулся, давая доктору место, но вместе с тем и косясь на него с каким-то подобием страха во взгляде. И тут же Михаил Георгиевич сначала, что называется, нутром почуял, а потом и явно увидел, что на него устремились и взгляды всех остальных из тех, кто слышал слова женщины, — с таким же, как у околоточного, страхом.

Женщина, между тем, продолжала:

— Да ты не печалься, голубчик! Что телу-то мертвому — рубчик… С одной стороны — конечно: тела кромсать — это грешно. С другой, ничего не попишешь, когда, что ни ночь, так и слышишь: того — полоснули по горлу, а этого — в канале нашли раздетого! Отмщенье — Ему. Это нужно помнить и знать. Но это не значит, что не нужно искать! И если уж так сложилось, что для поимки злодея нужно изрезать мертвое тело… милый мой доктор: кромсай его смело! Им от Него — отмщение, твоей же душе — прощение!

Михаил Георгиевич моргнул.

Женщина же зябко передернула плечами:

— Эюшки… эюшки… холодно Ксенюшке! Народ православный… совестливый… державный… Что приключилось?

— У нас… — неожиданно выступила вперед Лидия Захаровна, но околоточный тут же оттащил ее обратно.

— Столько измученных сердец! Как? Почему? Неведомо никому! Холодно…

И тут, тесня людей всею своей колоссальной массой, из фермы во двор вышла Мура. От Муры веяло теплом и уютом. Явственно потянуло запахом молока. Вслед за Мурой во двор вышла и Катя — с Линеаром в руках. Линеар жмурился, но сидел спокойно.

Женщина улыбнулась — доктору давеча она улыбнулась горько, но теперь — Кате — ласково:

— А ведь он — не твой! — обратилась она к Кате, а потом повернулась к Михаилу Георгиевичу. — Да как это я не сообразила? Твое же сердце его приютило!

Михаил Георгиевич — через силу — кивнул:

— Да: я нашел его, когда… — и запнулся.

Теперь и на него женщина смотрела не с горькой, а с ласковой улыбкой.

— Я… — начал он снова и опять запнулся.

Женщина улыбалась, в улыбке протекали мгновения, мгновения сложились в минуту.