Приключения Джона Девиса. Капитан Поль

Все цветы мои по-прежнему улыбались мне и наполняли сад своим благоуханием, я сделала из них букет, который значит: люблю и жду тебя. И как обыкновенно, бросила его за угол стены. Но тебя уже не было, ты не мог поднять его и сказать мне в ответ поцелуями: «Я здесь и люблю тебя».

Целый вечер до полуночи просидела я в нашей жасминной беседке. Три дня назад это был храм любви и блаженства, теперь в нем нет другого божества, кроме воспоминания.

Прощай, пойду спать, чтобы увидеть тебя во сне».

* * *

«Я видела страшные сны, мой милый, а ты мне не являлся. Боже мой! Неужели же мне тебя не видеть ни наяву, ни во сне. Мне снился Константинополь, пожар в нашем доме, умирающая мать, все страшные сны. Неужели же с меня не довольно одной действительной горести?

С утра велела я оседлать Претли, закуталась в покрывало, гуще облаков, которыми сегодня заволокло солнце, и поехала в грот. Эта часть нашего острова тоже говорит мне о тебе: и ручей, который журчит в глубине долины, и милые красные цветки, которые растут по дороге и которые ты называл мне по именам, и листья дерев, которые жалуются ветру на то, что нынче такой пасмурный, облачный день. Приехав к гроту, я пустила Претли гулять, а сама уселась читать поэму «Гробницы», которую уже столько раз читала. Не странно ли, что я в этой книге нашла первый залог твоей любви, ветку дрока, милую эмблему рождающейся, робкой надежды? Эта ветка завяла в книге, а теперь сохнет у меня на сердце.

Если я умру, когда ты ко мне вернешься, я бы хотела, чтобы меня похоронили перед этим гротом, ты недаром любил это место, оно прекрасно, особенно есть здесь один прелестный вид на море: право, как будто вид рая.

Что за странная мысль пришла мне в голову. Умереть! Зачем же мне умирать?

Когда ты вернешься, мы вместе посмеемся над этими и над многими другими мрачными мыслями.

Знаешь ли, что я сделала? Я раскрыла свою книгу на том самом месте, где она была раскрыта, когда ты нашел ее, положила туда ветку дрока, точно такую же, как ты, потом сделала большой круг и пришла в грот по той же самой дороге, по которой шла, когда увидела ее тут.

Досадно мне только, что эта книга называется “Гробницы”».

* * *

«Я, право, поссорюсь со Стефаной. Она сейчас была у меня и, увидев, что я плачу, сказала, что это очень глупо, что ты теперь, верно, на фелуке поешь с матросами какую-нибудь веселую песню. О! Это неправда, я уверена. Если ты теперь не плачешь, потому что ты мужчина (однако же я видела, как ты плакал, и эти слезы для меня драгоценнее жемчуга), то, по крайней мере, ты печален, не правда ли? И не поешь никакой песни, кроме разве только своей меланхолической сицилийской песни, одной, которую я позволяю тебе петь?

В то время как я писала эти строки, на моих гуслях лопнула струна. Говорят, что это недобрый знак, но, я помню, ты говорил мне, что не должно верить ни снам, ни предвещаниям.

Я ничему этому не верю, а верю только тебе, мой повелитель, творец моего нового бытия…»

* * *

«О, я не смею сказать тебе, что боюсь и надеюсь, мой милый, потому что это было бы вместе и большой радостью, и большим несчастьем для меня.

Я люблю только две вещи на свете, разумеется, кроме тебя, – мои цветы и моих горлиц. Стефану я ненавижу.

Горлицы мои любятся, это я знала, но я и не воображала себе, что цветы мои тоже любятся, иные из них и растут, и цветут лучше, когда они подле некоторых других, а если приблизить их к другим цветам, которые им не нравятся, они начинают вянуть и сохнуть. Видно, у цветков, как и у людей, любовь – жизнь, а равнодушие – смерть.

О, если бы ты был со мной, ты увидел бы, как пониклая голова моя снова приподнялась и как бледные щеки мои покрылись ярким румянцем.

Но я думаю, что, кроме разлуки с тобой, есть еще и другая причина, по которой я худею и бледнею: я скажу тебе ее, когда узнаю наверняка».

* * *

«У нас, майнотов, есть страшный обычай.

Один путешественник спрашивал моего прадедушку Никиту Софианоса, чем потомки спартанцев наказывают обольстителя?

– Его принуждают, – отвечал прадедушка, дать семейству обольщенной быка, такого большого, чтобы он мог пить в Евротасе, стоя задними ногами за Мессенией.

– Да таких быков не бывает, – сказал путешественник.

– Зато у нас не бывает ни обольстителей, ни обольщенных, отвечал прадедушка.

Вот что говорил мой прадедушка, но с тех пор времена переменились и народ придумал страшное наказание за это преступление, которого предки наши не знали.

Если виновный тут, братья несчастной идут к нему, и он должен или загладить вину свою, или драться с ними. Начинает старший, если убьют, дерется второй, потом третий, до последнего, а после братьев отец.

Потом мщение завещается дядям, двоюродным братьям, и все они дерутся, пока виновный не будет убит.

Если виновник удалился, то мщение падает на его сообщницу: отец или старший брат, одним словом старший в семействе, спрашивает ее, сколько времени ей нужно, чтобы возлюбленный ее возвратился, и она сама назначает полгода, девять месяцев, но не больше года.