Приключения французского разведчика в годы первой мировой войны

Генерал все понял, пообещал сделать все наилучшим образом, и незамедлительно сообщить об этом Петэну. И таким образом, в конечном счете, своевременно на этот раз, Гуро получил приказ укрепиться на берегах Марны. Врага встретили пулеметным огнем, Пулеметы встретили врага, рассеяли наступательный порыв немцев, и война действительно была выиграна проницательными полководцами, смелыми и самоотверженными солдатами, а также неизвестным героем, который на вражеских линиях, во вражеской форме, старался ради спасения Франции.

Все в армии, кто думал и знал, вздохнули облегченно; самое тяжелое было уже позади! Возможно, даже некоторые расслабились; дело в том, что эти длительные усилия были уже выше человеческих сил; напряжение, по крайней мере, если сказать обо мне, разрушало мои нервы, и я стал неспособным сконцентрироваться и собирать свою энергию. Все мои агенты были на месте и готовы к работе; я это чувствовал, но у меня уже не было сил их подстегивать. Мне приходилось слышать и читать, что к концу войны наша Разведывательная служба сведений не справилась со своей задачей, и что она-де не знала, в какой степени Германия была деморализована. Это неверно: мы были об этом вполне информированы. Что касается меня, то я был убежден, что империя рушилась сама средь бела дня и без тревожных воплей.

У доктора Бюшэ было точно такое же мнение. Я помню, что увидел его в Швейцарии в это время и сказал ему все, что думал.

— Да, — он ответил, — но я не сумею заставить французов признать это. Неужели вы думаете, чтобы Клемансо, который боролся бы до последнего издыхания, поверил бы мне, хотя я ему об этом сказал, а я вижу его часто. Ведь у нас вся публика считает, что Германия продолжит сражаться для чести как французы в 1871 году.

Я расхохотался:

— Она и не подумает этого делать. Разве мы не знаем, что немец никогда не колебался перед банкротством; он распродавал все полностью и позже начинал все снова, как только мог. И затем, в своем пристрастии к катастрофам они никогда не знали меры. Можно ли как-то постараться внушить эту мысль французам?

— Это невозможно, — сказал Бюшэ, — мы не знаем немцев; рассуждаем о них так, как если бы они были французами и, исходя из этого, пытаемся предсказать их реакцию.

С августа по ноябрь, последние месяцы войны прошли, таким образом, по крайней мере, для меня, в состоянии оцепенения, смягченном сведениями, полными оптимизма по поводу духовного состояния вражеского фронта и тыла. Население ужасно страдало, старики, дети массово умирали, число самоубийств увеличивалось во впечатляющих пропорциях. Все меньше и меньше немцев были склонны подчиняться приказам. По крайней мере, немцы, проживающие в Швейцарии и путешествующие там, распространяли повсюду такие слухи.

Баварский священник, принявший меня за соотечественника, прожужжал мне этим уши от Куара до Сент-Морица, пока я не потерял терпение и не сказал ему: — Можете ли вы мне объяснить, почему бесчеловечнее, несправедливее, почему более противоречит божественным законам сокращать голодом вооруженную нацию, чем осадить и морить голодом мирный город с более чем миллионом жителей?

— Я не понимаю, — удивленно, пробормотал он.

— А вы вспомните об осаде Парижа в 1870–1871 годах и поймете.

— Ой, но это же совсем не одно и то же?

У таких людей всегда один ответ про «это не одно и то же».

Дезертиры, которых я допрашивал в Швейцарии, тоже с какой-то злопамятностью и глухой ненавистью свободно высказывались не столько против нас, так как мы оказались сильнее, но в куда большей степени против всего того, что представляло их собственную страну. Войско больше «этого не хотело», говорили они, а взаимное нерасположение распространялось среди пруссаков, баварцев и саксонцев, обвинявших друг друга в том, что отступают, оставляя территории, которые их товарищам приходится отвоевывать. Перестрелки между прусаками и баварцами сопровождали смены дивизий на фронте. И все их заявления заканчивались этими типично германскими словами «Lieber ein Ende mit Schrecken als ein Schrecken ohne Ende»[38].

Наконец, ход событий ускорился, Австрия распадалась. Мюллер спел «Марсельезу», в Цюрихе в ресторане, переполненном немцами, которые теперь вместо своего языка говорили по-английски.

— Посмотри, старина, — сказал он, — вот какие они теперь, раболепные и ничтожные, такими они, пожалуй, были после Йены!

Одиннадцатое ноября застало меня в Понтарлье; в то время как безумная радость захватывала городок, мы — три эльзасца и один американец, опустошая бутылку «Поммери» в честь этого памятного дня, разговаривали негромким голосом, чтобы не оскорблять наших соседей:

— Как Фош может согласиться с ними на перемирие?

— Это Вильсон, — сказал американец, — ему это перемирие навязал. Наши войска очень сердиты из-за того, что их остановили как раз тогда, когда они были готовы.

— Надо было отказываться от любых переговоров, пока хоть один немец топчет французскую или бельгийскую землю, — добавил другой.

— Это было бы слишком красиво для них, они бы ушли, как захотели. Хотели сберечь человеческие жизни?