Приключения Оги Марча

Итак, теперь у меня был благородный план, и жизни моей предстояло круто измениться. Я даже всерьез подумывал о женитьбе на Софи – так не терпелось мне начать новую жизнь. Как вдруг – трах! – разразилась война. Один воскресный день все перевернул, и думать о чем-то, кроме войны, стало невозможно. Меня сразу же подхватило и понесло в общем потоке. Все измысленное мною, выстраданное как ветром сдуло. И куда только все это делось? Легло глубоко на дно, спряталось, исчезло. Единственное, что волновало меня теперь, была война. Да и о чем другом можно волноваться, когда происходят такие великие события? И надо ли принимать их столь близко к сердцу? Я, во всяком случае, так и сделал – горел возмущением и ненавидел врага, готовый немедленно ринуться в бой. В кино, когда показывали хронику, я как сумасшедший вопил и аплодировал. Что ж, чего вы очень сильно желаете, то и получаете, едва для этого представляется случай. Так я полагаю. И вскоре, вспоминая о своем великом замысле, я уже говорил себе, что приступлю к нему после войны – нельзя же, право, заниматься этим, когда мир погрузился в адский хаос, а кровожадный Сатурн хватает своих детей и пожирает их! Я даже выступал с речами перед товарищами, чем вызывал немалое изумление. Я выразительно живописал, в какой отвратительный муравейник превратится наша земля, если войну выиграют враги. Печальной участи тогда никто не избегнет, мир склонится перед чудовищной пирамидой зла, ползая перед ней в пыли и прахе, и под теми же небесами, где некогда обитал гордый и богоподобный человек, начнут копошиться насекомые, и люди станут чужды друг другу не меньше, чем чуждый им и грозный окружающий мир. А в обществе воцарятся бездушные потребности, столь же неотвратимые, как законы природы. Покорность будет почитаться божественной, свободу же объявят дьявольским наваждением. Но новоявленного Моисея, способного возглавить Исход, не отыщется, потому что откуда же взяться Моисею среди человеческого муравейника! О да, я пыжился, вставая на цыпочки, как записной оратор, и все говорил, говорил, хватая за пуговицу первого попавшегося, оторопело глядевшего на меня.

Потом я собрался записаться в добровольцы, но подвел кашель. Военные врачи велели мне еще покашлять, после чего обнаружили паховую грыжу и посоветовали согласиться на бесплатную операцию.

Таким образом, я очутился в окружной больнице, где меня прооперировали. Маме я ничего не сказал, как и всегда в подобных случаях. Софи же меня заклеймила:

– Ты просто ненормальный! Ложиться под нож, когда хорошо себя чувствуешь! И можешь избежать армии!

Мой поступок она восприняла как личное оскорбление. Ее мужа призвали, и тем больше оснований я имел оставаться в городе, но вместо этого лег в больницу, а значит – пренебрег ею. Ее не проведешь! Навещал меня Клем, заглядывал и Саймон, Софи же не пропускала ни одного часа, отведенного посетителям.

Операцию я перенес неважно и после нее долгое время не мог разогнуться.

Больница была переполнена – эдакая воплощенная «Битва Карнавала и Поста». Находилась она на Гаррисон-стрит, куда мы с Мамой ходили за ее очками; недалеко отсюда я когда-то разглядывал передвижной угольный фургон, застывший среди каменных стен, мимо которых мчались, громыхая и трезвоня, красные пожарные машины. На всех койках, в каждом закоулке лежали люди, все было переполнено, ломилось, как стены Трои или улицы Клермона, запруженные толпой, собравшейся послушать проповедь Петра Отшельника. Хромые и калеки, в корсетах и с ходунками, колясочники, больные с забинтованными головами и язвами, проглядывающими сквозь марлю, живописное разнообразие шрамов, рубцов и увечий, дикие крики, пение, журчание голосов сливались в причудливый хор, в щебет тропических птиц Линкольн-парка. В погожие дни я поднимался на крышу и оттуда глазел на город. Внизу во все стороны простирался Чикаго, истощая воображение нагромождением деталей, сходств и различий, особенно – сходств, скоплением ячеек, обилием своим превышающих клетки мозга или камни Вавилонской башни. Город кипел ветхозаветной яростью Иезекииля, питаемой хрустом сухих костей на жертвеннике всесожжения. Время придет, и ярость его расплавит и сам жертвенник. Таинственный трепет, дрожание пара, воздух, движимый колоссальным напряжением и выплесками энергии, долетавшими даже до меня, находившегося на самом верху небоскреба; энергия насыщала собой все вокруг, витая над больницами и тюрьмами, фабриками и ночлежками, моргом, злачными местами и трущобами города. Как перед пирамидами Египта или капищами Древней Ассирии, как брошенный в простор морей, человек терялся здесь, превращался в ничто.

Придя навестить меня, Саймон кинул мне на койку пакет апельсинов и отчитал за то, что я не обратился в частную клинику. Он был в дурном настроении, и никто и ничто не могло избегнуть его испепеляющего гнева.

Но меня уже готовили к выписке, так какой же смысл кипятиться? Правда, разогнуться я по-прежнему не мог и считал тому виною неправильно наложенные швы, но врачи уверяли, что со временем все наладится.