Приключения Оги Марча

Усы Бейстшоу дрогнули в усмешке.

– Я одно время жутко увлекся историей искусств, – сказал он. – Вместо того чтобы суетиться и проводить всякие мошеннические сделки, как того хотел мой папаша, я то и дело юркал в библиотеку в Ньюбери, где в зале, кроме меня, сидели лишь восемь – десять каких-то монашек. И там мне попалась книга некоего Гиберти, произведшая на меня сильное впечатление. В ней рассказывалось, в частности, об одном немце, ювелире при дворе герцога Анжуйского, в мастерстве своем не уступавшем великим древнегреческим скульпторам. В конце жизни ему пришлось наблюдать, как его шедевры переплавляют в слитки. Труд его жизни пропал даром. А он, стоя на коленях, молился: «О Господи! Создатель всего сущего! Удержи меня, не дай склониться перед ложными кумирами!» Потом этот праведник удалился в монастырь, которому пожертвовал все свое имущество, и там умер. О, злая судьба! Когда под старость рушатся все твердыни. Проклятие! Но ему было на что опереться – у него оставался его Бог! А если бы не это? Если бы реальность предстала перед ним во всей своей страшной, неприкрытой сути?

И разве болезнь тетушки Этель не стала своеобразным шедевром, произведением искусства? Разве не следовало ей, подобно тому немецкому ювелиру, быть готовой к поражению? Есть словосочетание «руины эпохи».

Поедем в Рим, к его гробницам…

Наверное, вы помните у Шелли:

Отправься в Рим, где некогда был рай,
А ныне лишь разверстые могилы,
Пески пустыни, где гуляет ветер…

Следует помнить, что и шедевры искусства не вечны. Что красота зыбка и недолговечна. Разве тот блаженный немецкий ювелир не просыпался каждое утро в счастье и радости? Чего же еще мог он требовать от судьбы? Нельзя одновременно вкушать счастье и не сомневаться, что прав перед Господом, в преддверии вечной жизни. Остается надеяться, что счастье твое и есть правота перед Господом.

В этом я с ним соглашался и поддакивал ему, кивая с умным видом. Теперь я был о нем лучшего мнения, он вырос в моих глазах. Нет, все-таки в нем что-то есть – внутреннее благородство, таинственные положительные свойства.

Но все это в такой странной, непонятной мешанине!

А между тем шлюпку нашу то лениво несло по зеркальной водной стихии, то швыряло и раскачивало на волнах.

И я вспоминал тогда, сколько раз, думая, что прав, катастрофически ошибался.

Ошибался.

И вновь ошибался.

И опять.

И опять.

И как долго продлится это мое теперешнее ощущение правоты?

Вот в нашей со Стеллой любви я был уверен твердо.

Но опять-таки какое значение может иметь, прав я или неправ, если нам суждено погибнуть?

Крутые гребни синих океанских валов. Рыбы и морские чудища, живущие своей непонятной жизнью в бездонной глубине. И тела наших утонувших товарищей где-то рядом – возможно, под нами, колеблемые течением.

О своей тетке Этель он говорил вдохновенно, как художник, с величавой напыщенностью. А ведь совсем недавно, оцепенелый от страха, впал в полное ничтожество. Теперь же – только взгляните: владеет словом и мыслью, говорит жарко и увлеченно, и все в нем дышит прочностью и уверенностью.

– Как же вышло, что такой образованный человек, как вы, стал корабельным плотником? – задал я вопрос, давно меня мучивший.

Выяснилось, что вообще-то он биолог или биохимик, или психобиофизик – последнее импонировало ему более других. Его выгнали из шести университетов за странные идеи, отказав в рассмотрении результатов его экспериментов. С таким научным багажом глупо было бы идти в пехоту. Он записался в моряки, и это его пятый выход в море. В плавании он продолжает свою научную работу.

Почему судьба вечно сталкивает меня с теоретиками?

Он просветил меня и насчет последних своих изысканий, начав с краткого жизнеописания.

– Вам наверняка известна эта детская переменчивость в выборе будущей профессии. Например, лет в двенадцать я здорово бегал на коньках и вполне мог выбиться в чемпионы, но потерял интерес к конькам, увлекся собиранием марок. Разочаровался и в этом. Заделался социалистом. Но ненадолго. Стал играть на фаготе и бросил. Так я перебрал множество занятий, и ни одно мне не подходило. Потом, уже в колледже, меня охватило властное желание быть кардиналом времен Возрождения. Вот существование, которое бы меня устроило! Коварный и проницательный, полный жизни и энергии. Да, только держись! Я бы заключил мать в монастырь, а отца держал на хлебе и воде. Я бы покровительствовал Микеланджело, делая ему заказы, и он и думать забыл бы о Фарнезе и Строцци! Сильный и непредсказуемый. Безудержный, бесстыдный, счастливый, как сам Господь! Да, но как применить свои идеи к реальности? Ведь каждому охота, чтобы его любили.