Приключения Петрова и Васечкина, обыкновенные и невероятные

«Рессельман. А мальчик жив!

Голоса. Телль в яблоко попал!

Вальтер Телль (подбегая с яблоком). Вот яблоко, отец… Ведь я сказал: Ты сына своего не можешь ранить!

Штауффахер. Хвала тебе, Господь!

ЛеЙтхольд. Вот это выстрел! О нем вовек преданья не умолкнут.

Рудольф Гаррас. Рассказывать про выстрел Телля будут, Пока стоят твердыни этих гор.

(Подает Ландхолъду яблоко.)

Геслер. Он в сердцевину яблока попал!

Да, выстрел меткий, надобно признаться».

Петров-сын напряженно слушал Петрова-папу. Каждый раз, когда упоминалось слово «яблоко», он просто впивался взглядом в чтеца, и тот, чувствуя вопросительный взгляд, вкладывал в чтение всю душу.

«Штауффахер. Опомнитесь и встаньте, Телль. Свободу вы мужеством добыли. Дома ждут вас».

Папа захлопнул книжку и торжественно взглянул на сына. Петров-младший, не мигая, смотрел прямо перед собой. Папа решил его ободрить.

— Ну, что ты, Вася, — участливо сказал он, — успокойся. Видишь, все ведь хорошо кончилось. Вильгельм Телль попал не в сына, а в яблоко, которое было у него на голове…

— И что с ним стало? — перебил его Петров.

— Как что? — удивился отец. — Я же прочел — его отпускают на свободу.

— Да не с Теллем! — рассердился Петров. — Яблоко кто съел, я спрашиваю?!

Петюня, держи себя в руках

В саду на скамейке сидели отдыхающие люди и поневоле наблюдали, как какой-то паренек, лет десяти, возился с малышом в коляске. Собственно, паренек не возился, а только энергично качал коляску, в которой вовсю ревел малыш.

— Спокойно, Петюня! — сдержанно говорил паренек. — Держи себя в руках! Не выходи из себя!

Малыш ревел все пуще.

— Хладнокровней, Петюня! — говорил паренек. — Главное — это спокойствие!

Соседи на скамейке с восхищением наблюдали за юным воспитателем. Наконец одна женщина не выдержала.

— Молодец мальчик! — сказала она. — Поздравляю! Ты правильно разговариваешь с младенцами — спокойно и ласково. Это гораздо лучше, чем кричать на них. Умница!

Она склонилась над коляской и ласково засюсюкала:

— Гули, гули, гули! Что ж ты так расхныкался, Петюня?

— Какой он вам Петюня?! — вдруг возмутился паренек. — Это я — Петюня! А он — брат мой, Георгий, то есть Гошенька. Гули, гули!

И провожаемый взглядами потрясенных соседей, Васечкин гордо удалился, яростно качая перед собой коляску с разбушевавшимся младенцем и тихо, но упорно приговаривая: «Спокойно, Петюня! Главное — держать себя в руках!»

Реванш

То ли в классики они играли, то ли в пинг-понг, то ли еще во что-то — не в этом дело, но факт в том, что Люда Яблочкина проиграла, а Маша Старцева выиграла, и вот этого-то Люда пережить не могла. Может быть, она успела бы отыграться, но Маша торопилась домой, и Люде ничего другого не оставалось, как испить до дна горечь поражения.

Уныло брела она по улице и сама не заметила, как ноги вынесли ее к Машиному дому, подняли на третий этаж и поставили перед Машиной дверью.

Рука сама потянулась к звонку.

Дверь отворилась. На лестницу хлынули веселые голоса, смех, музыка. Перед Людой в нарядном платье стояла Маша.

— Давай доиграем, а? — угрюмо спросила Яблочкина.

— Ты что?! — ахнула Маша. — Я сейчас не могу. Гости у нас.

Дверь захлопнулась.

Яблочкина тупо стояла перед дверью. Потом начала спускаться по лестнице.

Поздно вечером в квартиру Старцевых опять позвонили.

— Машу можно? — все так же угрюмо попросила Люда.

Вскоре появилась Маша в ночной рубашке и вытаращила глаза:

— Тебе чего?

— Может, сыграем, а?

— Ты что? — поразилась Маша. — Я уже спать легла!

И опять захлопнулась дверь. И опять в той же тупиковой задумчивости стояла перед ней Люда. Глаза ее уныло шарили по лестничной площадке. Вдруг она увидела кусок отвалившейся штукатурки. Лицо ее приняло осмысленное выражение. В следующую секунду Яблочкина схватила этот кусок и крупными буквами вывела по свежевыкрашенной стене: «Машка — дура!!!»

Потом она вытерла взмокший от напряжения лоб и со счастливой улыбкой облегчения, направилась домой.

Босой Горький

В 4-м «Б» шел урок литературы. Сан Саныч рассказывал о детстве Максима Горького. Детство было, конечно, трудное, но класс почему-то внимал тяготам великого пролетарского писателя довольно рассеянно. Лишь Люда Яблочкина явно сопереживала рассказу. Она то страдальчески морщила лоб, то кусала губы, и это повышенное внимание, надо сказать, приятно волновало учителя. Он уже и рассказывал, собственно, только для нее, глядя вдохновенно в ее голубые глаза, на которых чуть ли не наворачивались слезы, на ее взмокший от чрезмерного напряжения лобик.