Приключения, почерпнутые из моря житейского

– Какой акростих нашли вы в альбоме Софи? Верно: «Я люблю тебя, – ты меня любишь?» Хм! это написал ей один поэт в Москве, с которым она познакомилась на водах.

«Предательница!» – подумал Рамирский. – А не знаете ли, кто написал «Море»?

– Nadine [263], – раздался голос матери.

– Сейчас! – отвечала она. – Куда ж вы?

– Пора.

– Что ж вы это уезжаете, не, простясь с Софи?

– Я уж простился с нею! – произнес довольно значительно Рамирский.

III

В тот же вечер, возвратясь в свое поместье, которое лежало в четырех верстах от имения отца Софи, Рамирский приказал, чтоб к утру все было уложено в дорогу. В тревожном состоянии духа проходил он почти до рассвета по комнате; сжег с сотню лучших гаванских сигар, – все до одной скверно курятся; тяжкие думы перепортили их: иная вдруг высохла до того, что рассыпалась в руках и прогорела сбоку; другая вдруг отсырела, разбухла и вместо дыму коптилась угаром. Рамирский швырнул последнюю на пол, бросился на диван, потер лоб, но сон не ведет дружбы с беспокойной душою.

– Море, море! ты меня образумило! – вскричал, наконец, как будто надумавшись вдоволь, Рамирский. – Сковать себя с первой встречной девушкой, для того только, что вздумалось жениться!… Не сказать самому себе: «Возьми ее, да будет ли она твоя?… Сядь с ней в один корабль, да попутна ли ее душа с твоей?…» Нет, прощай, Софи! прощайте маленькие семена капризов, вспышек, досад, ссор, равнодушия, холодности и всех противных ветров, бурь и, хуже всего, затишья посреди пучины!…

Ночь проведена тревожно; наступило утро; дворецкий пришел с пошлым вопросом:

– Не прикажете ли взять чего-нибудь съестного на дорогу?

– Куда ж я еду? – спросил сам себя Рамирский. – -В Москву? Что я буду там делать? Разве искать от скуки сочинительницу «Моря»?…

– Так как же изволите приказать? – повторил дворецкий.

– Ничего не нужно! – крикнул Рамирский.

И через час он уже был на дороге к Москве с грустным чувством, что не несется по синему бурному морю на всех парусах, что пенистые волны не обдают его и не прохлаждают томящего его душу жара.

Приехав перед сумерками в гостиницу «Лондон», Рамирский послал человека занять номер; но долго дожидаясь его, с нетерпением выскочил из коляски и пошел сам.

Посланный слуга, сроду не бывавший в Москве, вошел в сени и, не видя никого, пробрался на лестницу и отворил двери.

– Кого тебе нужно? – спросил его, выходя навстречу, какой-то динер [264] с отвислой губой, в широкой куртке.

Человек, никогда не видавший немцев, сказал бы, что это немец.

– Где тут квартера Федора Павловича Рамирского?

– Какой Павлович? Нет тут Павлович! Ступай, ступай! Ты видишь, господин барин идет.

Из нумера вышел какой-то барин. Покрой, чистота, лоск, блеск, белизна одежды его, журнальная обстановка, взгляд, движения, все являло в нем человека рафинированного, имеющего вес, перед которым отступает челядь.

– Да ведь тут же должна быть квартера… – начал было слуга Рамирского.

– Что такое? – спросил барин.

– – Да вот, сударь, не знаю у кого спросить, где тут квартера Федора Павловича Рамирского?

– Федора Павловича? Рамирского? Где он?

– Они вот там, у подъезда…

– Служил во флоте?

– Так точно, во флоте…

– Иван! – раздался голос Рамирского на лестнице.

– Вот они сами… Чего изволите?

– Где ж ты пропал?

– Рамирский! Федя! – вскричал барин, бросаясь навстречу к Рамирскому, – узнал?

– Извините, ей-богу, не узнаю.

– Меня не узнал? Дмитрицкого?…

– Господи, да кто ж узнает!

И они бросились друг к другу в объятия.

В военной службе знакомства сводят очень легко. «Славный малый, лихой малый» составляют лучшие титлы и рекомендации. О прочих титлах и достоинствах мало заботы, о роде и племени и помину нет. На вопросы: «Кто он такой? Честный человек? Не пьет? Не гуляет?» – отвечают: «А кто ж его знает!» или вернее: «А черт его знает! мне за него не замуж выходить». Таким же образом, без дальних вопросов, познакомился и сдружился в Николаеве мичман Рамирский с корнетом Дмитрицким, Разбитная, отчаянная голова, Дмитрицкий нравился всем, кто его знал. Живой, огненный, прямой, бьет везде напролом, как таран, с страстными позывами все знать, все видеть, он понравился Рамирскому – как крайность. А крайности сходятся.

– Как тебя узнать: совсем другое лицо, в парике! – сказал Рамирский, взглянув на Дмитрицкого.

– Ну, попал! Вот обрадовался-то… такую радость надо ценить… Allons, mon cher [265], в комнату, здесь сквозной ветер, кому-нибудь надует в уши.

И Дмитрицкий потащил Рамирского в номер.

– Послушай, Федя, – сказал он, заперев двери, – я должен тебе сказать с оника. что я от радости видеть тебя проговорился, проболтался.

– В чем? – спросил с удавлением Рамирский.

– А в том, что я уж не Дмитрицкий. Рамирский посмотрел на него с удивлением.

– Корнет Дмитрицкий умер, а я душа Дмитрицкого, переселившаяся в венгерского магната, и потому вперед спрашиваю: угодно тебе знаться с душой Дмитрицкого в ее метаморфозе, я рад; а если нет, так скажи просто: извините, я ошибся, я принял вас за одного старого моего друга.

– Я, право, ничего из этого не понимаю, – сказал Рамирский.