Приключения, почерпнутые из моря житейского

– У меня удовольствия? Я провел время весело?… Хм! Если б ты видела, что у меня на душе!

Чаров в самом деле был в отчаянии не хуже Саломеи. Его мучили спущенные наличные, и с лишком сто, которые во что бы ни стало ему надо было занять к вечеру следующего дня.

– Если б ты знала мое существенное горе, – продолжал он, – ты бы не стала томить и себя и меня своим… Бог знает чем!

– Только у вас и может быть существенное горе, – отвечала резко Саломея, – а каждое несчастие женщины причуда!

– Да какое несчастие?… Откуда несчастие, что за несчастие?

– Хм! Счастие сидеть в четырех стенах одной – не находить ни в чьей душе приюта! Терзаться мыслию, что ожидает в будущности!

– Эрнестина! – вскричал Чаров, бросаясь к ногам Саломеи, – душа моя! Что ты хочешь? Чего ты желаешь? Я все для тебя сделаю!… Твой приют у моего сердца… ты моя!…

Не отвечая ни слова, Саломея безмолвно, холодно смотрела на Чарова.

– Ты не веришь?… Ну, скажи мне, ты, верно, не веришь мне?

– Отчего ж не верить; если б я не верила вам, я бы не была здесь…

– О Эрнестина, обойми же меня!

– Ах, оставьте… я расстроена…

– Ну, успокойся же!

– Как будто так легко успокоиваться!… Кто бы не желал спокойствия!…

– Ну, послушай; я буду сидеть дома, никуда ни шагу, я сделаю так, что тебе будет весело… ты увидишь. Только позволь уж мне распорядиться…

– Я, может быть, не пойму ваших удовольствий.

– Какие ж особенные удовольствия, ma ch?re? Просто препровождение времени, развлечение. Ко мне будут собираться приятели… музыка, пенье… ты будешь по крайней мере окружена образованными людьми, которые были во Франции… разговор с ними займет тебя…

– О, избавьте! Я не могу равнодушно вспоминать о Франции… я не могу видеть людей… в моем каком-то неопределенном положении!… Избавьте, избавьте!

– Фу!… Не знаю, что делать! – проговорил Чаров. Тщетные убеждения и успокоения продолжались почти до

рассвету; утомленный Чаров, несмотря то на взрывающую досаду, то на сердечное излияние самообвинения, что растревожил чувствительность нежной женщины каким-нибудь неприятным словом, начал зевать, но не решался идти спать, покуда сама Саломея, вскочив с кресел, ни слова не говоря, пошла в свою комнату.

– Фу! – проговорил Чаров, отправляясь в кабинет.

Несмотря на привычку спать до полудня, он велел разбудить себя в девять часов, не поленился встать в это назначенное время, велел запрягать лошадей и поскакал к своему заимодавцу.

Его заимодавец, Несеев, был какой-то таинственный человек и по наружности и по отношениям к обществу. Он почти везде бывал, и особенно в кругу молодежи; был очень обязателен, и заметно было, что не только Чаров, но и многие ему обязаны по части снабжения деньгами под залог; но, несмотря на это, все как-то невольно отклонялись в обществе от его внимания, бесед и короткого обхождения. Только Чаров, ровный, бесцеремонный со всеми, обходился с ним по-дружески и ласкал приязненными названиями: скаатина, уурод!

За это Несеев и предпочитал его всем, одолжал больше, нежели других, приходил к нему без церемоний обедать и, как всегдашний свой в доме, был представлен Саломее, как хозяйке дома; изъявляя ей полное уважение, совершенную преданность, удивление красоте, уму и достоинствам, он был для нее приятнее самого Чарова.

Если б он даже волочился за Саломеей, Чаров не мог бы оказать ему своего неудовольствия. Чаров был обязан ему по горло, как увязнувший в болоте. Все именье было уже заложено, частью в Опекунском совете, а частью за долги через посредство Несеева; оставалось заложить дом, стоивший Чарову со всеми причудами убранства более пятисот тысяч. За эти пятьсот тысяч Несеев, как истинно готовый на всякую ему услугу, после долгих упрашиваний согласился, наконец, достать через несколько дней полтораста; но Чарову нужно было именно сегодня. Сегодня было другое дело: за эту неотлагаемую потребность он должен был согласиться на сто двадцать пять тысяч. Несеев обещал привезти деньги если не к обеду, то непременно тотчас же после обеда.

Неизбежные хлопоты по займу задержали Чарова; как ни желал он утаить свою поездку от Саломеи, чтоб избежать допросов, подозрений, и неудовольствий, но возвратился домой, когда она уже встала и ходила взад и вперед по гостиной. Ее в самом деле тревожила необыкновенно ранняя отлучка Чарова из дому. Боясь охлаждения его страсти, она представила себе весь ужас положения своего, если он ее оставит, и упрекала себя за излишнюю свою жестокость к нему.

Ей казалось, что судьба ее уже на ниточке, она прислушивалась к стуку экипажей, подходила к окну, взволнованное сердце билось с болью, раздраженные нервы сотрясались, и она побледнела, когда коляска Чарова примчалась к крыльцу.

– Эрнестина, bonjour! – вскричал он, вбежав в комнату.

Саломея, продолжая ходить по комнате, мельком приподняла на Чарова глаза, – женский инстинкт донес ей: «ничего, все обстоит благополучно», – и она прошла мимо его, не обращая ни малейшего внимания.

– Ты на меня продолжаешь сердиться?

– Кажется, имею право: уезжать не сказавшись!