Приключения, почерпнутые из моря житейского

– Неужели? ах, братец ты мой! да не мадама ли? не пойдет ли она ко мне жить? мне ужасно как нужна мадам.

– Ее завез сюда какой-то господин, да и бросил.

– Неужели? ах, какой каналья, бросить такую прекрасную женщину! что ж это, муж ее был или…

– А почему я знаю, какой муж.

– Ну, да мне что ж до этого за дело; кто не грешен; лишь бы по-французски хорошо говорила с детьми, я бы с удовольствием взял ее, я бы дорого дал, чтоб иметь такую мадам. Поди-ко, поди, спроси ее, предложи ей; скажи, что она у меня на всем на готовом, как водится, экипаж, хорошее жалованье.

– Я скажу ей, только заплатите ли вы всё, что она зажила здесь?

– Уж разумеется; ах, братец ты мой, она мне очень понравилась.

Ганза отправилась к Саломее.

– Вот, сударыня, – сказала она, – какие вы счастливые; этот господин предлагает вам наняться к нему в мадамы, учить детей по-французскому.

Саломея вздрогнула от негодования.

– Жалованье какое угодно, все предлагает вам, вы ему очень понравились… Уж это такое счастье вам… он заплатит и мне за вас.

– И мне это говорит жидовка! – произнесла горделиво Саломея. – Oh, Dieu, Dieu [69]!

– Что ж такое что жидовка, сударыня, я честная жидовка! Я жидовка, а вы францужанка! Угодно вам – для вас же я стараюсь, а не угодно, как угодно, вы такие гордые; не знаю чем вы заработаете, чтобы заплатить мне; а этих комнат я за вами оставить не могу.

– Уйду, уйду! – вскричала Саломея.

– Кто ж вас пустит уходить, – сказала Ганза, – заплатите, а потом и ступайте куда хотите; а не заплатите, так я пошлю в полицию… Бог еще вас знает, кто вы такие.

– Где этот господин? позови его сюда! – проговорила исступленно Саломея.

– Вы понапрасну сердитесь на меня, сударыня; я для вас же стараюсь, сердиться не приходится, – сказала Ганза, выходя от Саломеи.

– О, боже мой, что мне делать! – с отчаянием проговорила Саломея, бросясь на диван.

Слезы снова брызнули из глаз ее; но едва послышались шаги Филиппа Савича, наружность ее приняла обычную величавость.

Филипп Савич вошел; желчное его лицо оживилось и прикрасилось улыбкой удовольствия.

– Я вам имел честь сделать предложение, мадам, – начал он.

– Милостивый государь, я вам не могу рассказать своего несчастия; но я вас прошу помочь мне, избавить меня от унижения, заплатить этим жидам все, что они требуют, и дать мне угол, покуда мои родные мне вышлют деньги.

– Сделайте одолжение, зачем же вам беспокоиться о деньгах. Я вам предлагаю свой дом, экипаж, жалованье какое угодно…

Самолюбие Саломеи затронулось снова; но она воздержалась.

– У меня, изволите ли видеть, сын лет пятнадцати да дочь лет десяти, так с ними по-французски только говорить, для упражнения – больше ничего. Жена у меня очень добрая женщина, но больная; я бы уж вам весь дом в распоряжение отдал, как… как хозяйке, если только угодно бы было вам… а если в тягость, так это будет от вас зависеть… деньги ли, или экипаж понадобится, для туалета, может быть, что-нибудь… всё к вашим услугам.

Саломея слушала все эти предложения задумавшись.

– Я согласна! – сказала она вдруг решительно.

– Очень, очень рад! и счастлив, что это так прекрасно устроилось! – сказал Филипп Савич, подходя к Саломее и целуя ее руку. – Позвольте же узнать ваше имя и отчество.

– Мое имя… Саломея.

– Саломея, какое прекрасное имя. Вы из каких мест Франции?

– Я… из Парижа.

– Так сегодня позвольте мне распорядиться насчет некоторых дел, а завтра мы поедем; покорнейше прошу приказывать здесь все, что вам угодно…

– Мне нужно здесь пробыть по крайней мере еще несколько дней.

– Как вам угодно, – сказал, поцеловав еще ручку Саломеи, Филипп Савич и вышел; а Саломея припала на диван и предалась своему отчаянию, которое прерывалось частым приходом хозяйки с предложениями: не угодно ли ей чего-нибудь?

На третий день Филипп Савич с своей стороны спросил ее, не угодно ли ей ехать? но она отвечала:

– Ах, нет, я еще чувствую себя не так здоровою.

Саломея еще надеялась, что ее Николай воротится, упадет на колени, в объятия, с раскаянием в своем поступке. Ей казалось, что только одна совесть показаться ей на глаза удалила его, но любовь воротит.

«О, я готова жить с ним в хижине и питаться трудами рук!» – думала она.

Целую неделю не решалась она ехать; наконец презрение заступило место иссякшей надежды, и Филипп Савич сам, своими руками, подсадил ее в коляску.

Филипп Савич в продолжение дороги без сомнения желал научиться по-французски. Он все расспрашивал, как по-французски: что прикажете, как вам угодно, мое почтение и тому подобное.

Ожесточенные чувства Саломеи против любви рады были какой-нибудь жертве.

«Хм! тебя, старый дурак, надо свести с ума! – думала она, злобно улыбаясь на надежды Филиппа Савича. – Влюбленный старик! это, должно быть, очень забавно! Это меня по крайней мере рассеет… О, я вас научу, подлых мужчин, понимать женщину с сердцем!»