Приключения, почерпнутые из моря житейского

– Довольно давно, – отвечал Дмитрицкий, – после нашего свидания у Савицкого я вскоре поехал в Москву, влюбился, и она моя.

– Стало быть, около года?

– Да, месяцев с восемь.

Смущенная Саломея хотела выйти в другую комнату, но вдруг вошел офицер, произнес: «Ах-с», и подошел к ручке.

Саломея еще более смутилась.

Этот офицер незнаком читателям, но знаком был уже Саломее Петровне. Это был товарищ мужа ее, Федора Петровича Яликова, казначей полка, в котором он служил. В бытность в Москве для приема комиссариатских вещей он навещал Федора Петровича и, следовательно, имел честь познакомиться и с его супругой. Робкий от природы, он всегда смущался перед новыми лицами и не умел управлять ни движениями своими, ни мыслями, ни словами.

– А супруг ваш-с? – спросил он, поцеловав ручку Саломеи.

– Я, к вашим услугам, – торопливо вызвался Дмитрицкий, видя, что Саломея смутилась.

– Как-с, кажется Федор Петрович Яликов, – сказал казначей, смутясь и сам.

– Так точно-с, – отвечал Дмитрицкий.

– Нет-с, вы шутите, – сказал казначей, – я знаю их супруга.

– А, вам Федора Петровича, первого ее мужа! – вскричал Дмитрицкий, спохватившись, – он умер-с.

– Умер! ах, боже мой! – проговорил горестно казначей, – стало быть, недавно: потому что не более двух недель, как я получил от него письмо.

– Да-с, очень недавно, перед нашим отъездом, – отвечал Дмитрицкий, сбившись в свою очередь с толку.

– Как это жалко! – сказал казначей, не зная, что более сказать на молчание Саломеи и на резкие ответы Дмитрицкого.

– Да-с, очень жалко! – отвечал сухо Дмитрицкий, желая скорее отделаться от гостя и смотря ему в глаза, как будто в ожидании, что ему еще угодно будет спросить. Пан грабе также пристально и с сардонической улыбкой уставил на него взор. Казначей совсем потерялся; он бросился снова к ручке Саломеи Петровны и, по привычке, забывшись, просил ее свидетельствовать свое почтение Федору Петровичу.

В смущении, в забывчивости и она по привычке проговорила:

– Покорнейше вас благодарю.

Казначей отретировался. Пан грабе, а вслед за ним и Дмитрицкий захохотали.

Саломея Петровна, закусив губы, вышла в другую комнату.

– А цо то за така мизерна гисториа? – спросил Черном-ский.

– А то, пане, не гистория, а интродукция в гисторию, – отвечал Дмитрицкий.

– Разумем, пане, то штука! Я мыслил же – панья в самом деле жона пана. Да ходзим же, ходзим, юж время!

– Сейчас, – сказал Дмитрицкий.

Он вошел в комнату Саломеи. Она лежала на диване, скрыв лицо свое в подушке.

– Спит! – проговорил тихо Дмитрицкий, торопливо выходя из комнаты.

– О нет, не сплю! – сказала Саломея; но Дмитрицкий уже исчез.

Саломея в первый раз почувствовала тоску разочарования и не в состоянии была облегчить себя слезами. Плакать казалось ей всегда низко. Она чувствовала, что в Дмитрицком чего-то недостает для нее; но самолюбие не дозволяло сознаться ей, что недостает в нем любви. Женщина с сердцем сказала бы вслух сама себе: он меня не любит! и залилась бы слезами. Но Саломея была горда, она терзалась втайне от самой себя. Ввечеру вдруг дверь отворилась, вошел Черномский.

– Извините, сударыня, – сказал он, – сожалея вас, я пришел спасти вас от человека, который вас погубит.

– От какого, сударь, человека? – гордо спросила Саломея.

– От того, который уже вас обманул мнимой своей любовью, от мерзавца, от игрока!

Саломея остолбенела.

– Я увидел вас и не мог не пожалеть об вас: вы так прекрасны, вы такой ангел… Этот подлец, которого, я уверен, вы не можете любить, проиграл все и теперь поставил вас на карту… Я не мог этого перенести, побежал к вам умолять вас предаться моему покровительству…

– Вон! – вскричала Саломея, долго молчавшая, и показала рукой двери. – Вон! покуда я не позвала людей!

Черномский вышел.

Как истукан просидела Саломея весь вечер и почти всю ночь, не двигаясь с места, в ожидании Дмитрицкого, чтоб сказать ему что-то грозное; но… стало рассветать, двери хлопнули, он быстро вошел, бледный, растерзанный. Саломея испугалась.

– Что с тобой? Николай, друг мой! – вскричала она.

В другой комнате раздались голоса, дверь приотворилась, несколько знакомых уже Саломее лиц показались в Дверях.

– Прочь отсюда! – вскричал Дмитрицкий, ухватив стул.

– Отдавай, любезный, деньги, так мы и пойдем! – сказал один высокий здоровяк, красная рожа, рекомендованный Саломее помещиком, прекрасным человеком.

– Ждите, собаки! сюда ни шагу! – крикнул Дмитрицкий, захлопнув дверь. – Саломея, эти подлецы обыграли меня! Это шайка мошенника Черномского!… Есть у тебя еще деньги?

– Нет! – отвечала Саломея трепещущим голосом, закрыв лицо руками.

– Нет? ну, кончено! Денег нет, так дудки есть!

И Дмитрицкий схватил со стены пистолет.

– Николай! – вскричала Саломея, – возьми мои брильянты, возьми всё!

– Давай! где они? скорее!

Саломея вынула из чемодана ящик. Дмитрицкий схватил его и выбежал в другую комнату.

Саломея слышала только: «Извольте идти за мной!» Чувства ее оставляли.

Когда она очнулась, подле нее была только хозяйка, еврейка Ганза.

– Куда ж это вы переезжаете, сударыня? – спросила она ее.