Приключения Родрика Рэндома

Помимо всех этих сведений я и сам сделал кое-какие открытия. Многозначительные усмешки мистера Лявмана, относившиеся к его жене, когда та смотрела в другую сторону, убедили меня в том, что он отнюдь не доволен своею участью, а его поведение в присутствии капитана указало мне на ревность как на главную причину его терзаний.

Что касается до моего положения, то меня считали всего-навсего простым слугой, и я, прожив уже шесть дней в доме, не удостоился услышать хотя бы слово от матери или от дочери, причем последняя (как узнал я от служанок) выразила однажды за столом изумление, почему ее papa[30] нанял такого неотесанного, неказистого подручного. Я был уязвлен этим сообщением и в следующее воскресенье (когда пришел мой черед пойти поразвлечься) надел свой новый костюм, весьма меня приукрасивший, и, скажу не хвастая, принял недурной вид.

Проведя почти весь день в обществе Стрэпа и кое-кого из его знакомых, я вернулся под вечер домой, и дверь мне открыла мисс, не узнавшая меня, когда я подошел, и сделавшая низкий реверанс, на который я ответил глубокимпоклоном, после чего закрыл дверь. Когда я обернулся, она обнаружила свою ошибку и зарделась, но не ушла. Коридор был узкий, я не мог пройти, не задев ее; и посему принужден был не трогаться с места и стоял, уставившись в пол и густо покраснев. Наконец на помощь ей пришло высокое мнение о себе, и она, хихикая, удалилась, а я расслышал, как она пробормотала: «Балбес!»

С той поры, пользуясь всевозможными предлогами, она заходила в лавку по пятьдесят раз на день и преуморительно жеманилась, благодаря чему я легко мог заметить, что ее мнение обо мне изменилось и она не считает столь уж недостойным делом покорить меня. Но гордыня и неумение прощать обиды — эти два основных свойства моей натуры — столь закалили мое сердце против ее чар, что я пребывал нечувствительным ко всем ее ухищрениям, и, несмотря на все ее уловки, она не могла добиться от меня ни малейших знаков внимания.

Такое пренебрежение быстро рассеяло все ее благожелательные ко мне чувства, и ее сердцем завладело бешенство уязвленной женщины. Она выражала его не только всевозможными намеками, подсказанными злобой, с целью повредить мне в глазах ее отца, но и придумывала для меня унизительные поручения, каковые, по ее предположениям, в достаточной мере смирят мойнрав. Однажды она приказала мне вычистить кафтан моего хозяина, я отказался, и последовал резкий диалог, завершившийся тем, что она расплакалась от злости. Тогда вмешалась ее мать и, расследовав дело, порешила его в мою пользу, хотя этой услугой я был обязан отнюдь не уважению или вниманию ее ко мне, но исключительно желанию унизить дочь, которая по сему поводу заметила, что, как бы ни был человек прав, иные люди никогда не воздадут ему должного, но, конечно, есть у них для этого свои основания, и кое-кто осведомлен о них, однако же презирает их жалкие ухищрения. Эти многозначительные словечки «кое-кто» и «иные люди» побудили меня в дальнейшем внимательнее наблюдать за поведением моей хозяйки, и вскоре у меня уже имелись причины полагать, что она почитает свою дочь соперницей в любви капитана О'Доннела, проживавшего в их доме.

Тем временем я завоевал своим усердием и познаниями доброе расположение моего хозяина, который частенько восклицал по-французски:

— Mardie! C'est tin bon garcon![31]

У него было много работы, но так как к нему обращались преимущественно его соотечественники-эмигранты, прибыток его был невелик. Однако его расходы на лекарства были не весьма большие, ибо он оказался искуснейшим из всех лондонских аптекарей по части подмены одной составной части другою, и я иной раз забавлялся, глядя, как он, не колеблясь, изготовляет лекарство по рецепту врача, хотя в лавке у него не было ни одного упомянутого в рецепте снадобья. Устричные раковины он умел превращать в глаза краба, простое растительное масло в сладкое миндальное, сахарный сироп в бальзамический, воду из Темзы в aqua cinnamomi^{34}, и сотни наиболее дорогих лечебных средств приготовлялись мгновенно из самых дешевых и простых снадобий.

Если же пациенту было предписано какое-нибудь самое обыкновенное лекарство, он всегда заботливо изменял его цвет, либо вкус, или и то и другое так, чтобы невозможно было его распознать. Для этой цели ему исправно служили кошениль и чесночное масло.

Среди многих лечебных средств, находившихся в его распоряжении, было у него одно от венерической болезни, которое принесло ему много денег, и он так искусно прятал его от меня, что мне не удалось узнать его состав. Но на протяжении восьми месяцев, проведенных мною у него на службе, он столь несчастливо применял его, что три четверти больных, пользовавшихся им, поневоле должны были перейти на лечение ртутью к другому врачу. Такая неудача как будто укрепила его привязанность к этому особливому средству и, покуда я жил у него, осмелюсь сказать, он скорее отрекся бы от св. троицы, хотя и был добрым гугенотом, чем от веры в чудодейственную силу этого лекарства.