Приключения сомнамбулы. Том 1

– И уж точно лучше ноги протянуть сразу, чем угасать в доме ветеранов сцены, этой почётнейшей богадельне с фикусами и компотом из сухофруктов, – вздыхала Анна Витольдовна, – жду избавления, но боюсь, боюсь потому лишь, что со мной навсегда уйдёт мама, кто после меня её вспомнит? О, от неё и мой оптимизм, когда кто-то начинал ныть, мама утешала: горевать – или ещё рано, или уже поздно… И Анна Витольдовна вспоминала имение под Вильно, сине-зелёные зеркала Тракайских озёр – урождённая Тышкевич, она там проводила летние месяцы, а постоянно с младенчества жила в Петербурге, на Можайской, до балетной школы ходила в женскую гимназию на…знаете, за Царскосельским, Витебским по нынешнему, вокзалом, за каналом, который после войны засыпали, параллельные улицы? И присказку, связанную с их названиями, слыхали? Ну и славненько, повторять не надо, иначе, как нарочно, прозвучала бы приговором моей болтливости! И положила на тарелку блин.

Соснин опасливо пригубил наливку.

– Ой, для вас, наверное, это переслащённый морс! Лучше я самодельным ликёром вас угощу, по вкусу, крепости – настоящий «Бенедиктин», попробуете? Мне-то и рюмку нельзя нюхнуть, с ног свалит, я его для Кирилла Игнатьевича держала, и как забыла?! – картинно хлопнула ладошкой по лбу, – в основе водка, сахарный сироп, настой мускатного ореха, гвоздики, листьев мяты, корня дягиля. Мой дед в двух шагах от нас, на Подольской, владел фабричкой кондитерских и парфюмерных эссенций, я не забыла его рецепты и главное наставление – чем сложнее композиция, тем аромат тоньше! Анну Витольдовну сдуло к буфету. Качнувшись, ухватив дрожавшей ручкой за горлышко вычурный штофчик, вытащила фигурную пробку, наполнила рюмку пряной жидкостью; и пока Соснин маленькими глотками пил, приблизившись, на него смотрела, и он смотрел ей в глаза – выпуклые, они уже не блестели, как корбункулы, затянулись сеточкой трещинок, как древние черепки.

– Лифт сломан. На улице слякоть непролазная, потом – гололёд, песком не посыпают, дворники вымерли; пока до магазина или аптеки доковыляю, боюсь костей не собрать. А Соничке всё хуже и хуже, и нет лекарства, которое бы облегчило мучения, морковный сок выжимаю, кормлю жидкой кашицей, Лёничка Якобсон, как мог, заботился, но сердце у него расшалилось, недавно был тяжелейший приступ, Кирилл Игнатьевич Бакаев, верный друг, помогал, пока инсульт не разбил, бедняжка сам теперь один-одинёшенек, пасынок с женой, оба музыканты, эмигрируют, любимицу-болонку унесла чумка… о, он нас в курсе всего, что интересно, держал, просвещал, как мог, журналы, стихи Кушнера приносил, читали? Нравится? Как родниковый глоток, – и, понизив голос, – самиздат нам на папиросной бумаге перепадал, по пути к нам, Кирилл Игнатьевич обязательно батон покупал, за кефиром, если везло, выстаивал, объясните, бога ради, Илья Сергеевич, кефира мало, всем не хватает, почему же продают скисшим?

Не находя ответа, Соснин отглотнул самодельный «Бенедиктин».

– Кирилл Игнатьевич, блистательный танцовщик, лучший Ротбарт на Мариинской сцене, и – добрейший, мухи не обидевший, никого в беде оставить не мог. А его третировали, травили! После парижских гастролей, когда Рудик на глазах изумлённой публики и штатских искусствоведов перемахнул барьерчик в «Орли», позиции Бакаева в труппе угрожающе пошатнулись – Кирилл Игнатьевич в Рудике души не чаял, не мог пойти против совести, не осуждал, вот на допросы и затаскали; органы глаз с него не спускали, не включали в турне, потом улизнули Наташа, Миша, а Кирилл Игнатьевич с Мишей, как назло, чудо-прыжки шлифовал и стал для официальной балетной сцены преждевременной персоной нон-грата, не дождался бенефиса, лишили даже жалкой репетиторской ставки – по звонку из обкома куратора Мариинского театра, Бухмейстера, душителя всех искусств, вытолкали на пенсию. Что же, выходить артисту на паперть? – вытянула руку со сложенной лодочкою ладошкой. – Всё так гнусно, гнусней – некуда, глаза бы не видели, не иначе как дьявол проявляет заботливость, облегчает нам, старикам, расставание с этим миром. Медленно пил.

– И разве одному Кириллу Игнатьевичу судьбу ломали? Как мальчика-поэта судили, вынуждали уехать? – и о руках брадобрея сказала. – А как объясняются по радио, телевизору? Уши вянут. О юбилее трубят, а во всём бесстыдство, такое отвращение вызывают, такую брезгливость, – губы скривились и задрожали. – Слыхали о свадьбе в Таврическом дворце, сервизе, взятом из Эрмитажа?

о временах, нравах

– Балет, правда, всегда поднадзорным был, – засмеялась, как если бы далёкие картинки перетасовались вдруг с нынешними. – Двор напропалую летучими созданьями увлекался, одна Маля сколько голов вскружила! Сливки общества возжелали клубнички, Великие Князья держали ложи в Мариинке и аппартаменты для ангельски-непорочных созданий, в жилах коих, – потешно стрельнула глазками, – текло шампанское! А от венценосных особ не желали отставать тузы из городской Управы, Думы.