Приключения сомнамбулы. Том 2

Чувствовал, что тоже теряет голову, хотя по другой причине. Что за эфесбешник, что за войны, не ермоловскую ведь она называет первой… и сколько их, этих чеченских войн? – гадал, не решаясь спросить. И всё же не удержался.

Соснин: что за война, вернее, две войны… что за нападение на бронемашину пехоты в Чечен-ауле? И что за «Камазы» с взрывчаткой и террористами кружат и кружат по кольцевой дороге?

Света, очищая мандарин: ой, слушать про войну не хочу, все долдонят – война, война, а вы насмешничаете! Да ещё террористы… мне жаль Алиску, колоться стала, зла не хватает… эффектнее, чем Шифферс, была на подиуме.

Соснин привычно сглотнул обиду, на которую сам в очередной раз нарвался, жадно вдохнул цитрусовый аромат: может быть, Алисе отправиться куда-нибудь к тёплому морю, развлечься, поплавать вволю?

Света: она и так заядлая путешественница, вот, натанцевалась, накурилась на Ибице и травки ей уже мало… такая разболтанная…

Всё у них есть, а в глазах изнурительная тоска по счастью! Алиса не лёгкой жизни – большой любви алчет, это невыносимо… отщипнул от натюрмортной грозди кисточку с прозрачно-зелёными виноградинами: слаб в географии, где сия распутная Ибица?

Света: островок у берегов Испании, туда отвязанная молодёжь слетается, по высшему разряду оттягиваются.

А на Крит кто слетается? Треугольник, жестокий любовный треугольник… – одинаковые, но не взаимозаменяемые! Не ахти как умны, зато одинаково прелестны: с удлинённым разрезом серых блестящих глаз, нежными персиковыми щёчками, слегка тронутыми идеальной косметикой, чудесно прорисованными губами – однояйцевые близняшки, загорелая и… хотя и Алиса, когда на Ибице оттягивалась, наверное, бронзовела. Осенило – тут два треугольника, в наложениях. У одного все углы известны – Тима, Алиса, Света, у другого – лишь два известных угла, Тима и Света, есть ещё демонический мистер Х.

Соснин: замечательно-ровный загар у вас!

Света: да? Я думала – пятнистый, на Крите погода быстро меняется, ветерок нагоняет облака… предпочитаю загорать в солярии на Стремянной.

Соснин, размышляя вслух: но ведь именно средиземноморью принадлежит рекорд по числу солнечных дней в году…

Света, глянув на экран: бред какой-то! Я запуталась – убили его в начале, или в конце из ружья застрелится? Чехов такой путаник.

Соснин: это не Чехов.

Света: всё равно, без разницы.

Соснин: Чехов вовсе не путаник, он, печальный шутник, сыграл с нами всеми бесконечную дивную шутку, он, полагаю, предусмотрел заранее все варианты обращения вечного в актуальное, актуального в вечное, включил нас в тревожный круговорот… и, усмехаясь, спровоцировал слабонервных сочинителей с режиссёрами – притягательно-непонятную пьесу так соблазнительно дописывать-переписывать в модном детективном ключе, авось выйдет поинтереснее, хотя подлинная «Чайка», не очень-то боясь покушений, продолжает себе жить своей жизнью – проваливается, её опять ставят.

Света: почему проваливается? Да потому, что скучно, скучно и не понять никак о чём они… слова простые, а не понять.

Соснин: вы не одиноки в своей неприязни, за компанию с вами Ахматова, на дух Чехова не выносившая, и Толстой, он, хоть Чехова и любил, считал, что пьесы у него ещё хуже, чем у Шекспира.

Света: Ахматова и Толстой? Пьесы хуже, чем у Шекспира? Если хуже, то потому, наверное, что скучнее.

Соснин: если бы всё так легко объяснялось! Нам не скучно, скорее – страшно, но в интуитивном страхе своём мы не готовы себе признаться. В пьесе, заявленной как комедия, все страдают, всем больно, ни надежд нет, ни утешений, но нет и открытого драматизма, а не понять сразу о чём говорят на сцене оттого ещё, что главный смысл у Чехова растворён вовсе не в словах, в пробелах между словами.

Света: в чём же главный смысл?

Соснин: в многократном подготовительном приближении жизни к смерти.

Света, вздрогнув: бывает смысл в пробелах, в пустоте?

Соснин: в том-то и фокус искусства, бывает. К тому же не стоит забывать, что и сама жизнь – случайная зыбкая пауза между вечностями прошлого и будущего небытия, пауза между чем-то непостижимым, но непреложным. Все одиннадцать персонажей изъясняются простыми словами, хотя самим им не дано знать о чём действительно они говорят. Их подспудный страх, их текущие радости и тревоги, сближающие повседневные ощущения с мучительным предвосхищением смерти, постепенно, по мере движения пьесы, сливаются в непередаваемо-тихий, заполняющий промежутки между словами ужас, которым невольно заражаются пришедшие на комедию зрители.

Света растерянно: вы-то на сложные слова не скупитесь, а мне чудится, что я понимаю. Одиннадцать? Скажите, почему вы уверены, что одиннадцать?

Соснин: сосчитал.

Света: а-а-а…

Соснин: в любом из беззащитных одиннадцати персонажей кристаллизуются абсурдистские ли, комичные частички всеобщего ужаса, переселяются из них в нас… а вся пьеса с её застывающей трепетностью – не комедия, не драма, не трагедия. Это – холодный бурлеск, его пока никому не удалось сыграть.

Света иронично: откуда такие точные сведения?

Соснин, симулируя удивление: откуда? С неба.