Приключения сомнамбулы. Том 2

Какая глубина одиночества… он – один, совсем один… и он – немой, ничего и никому не умеющий сказать, высказать, не способный вымолвить ни словечка согласия, возражения хоть с кем-нибудь, кому-нибудь, кто вздумал бы заговорить с ним о самых простых вещах. Увы, и самое простое уже простым ему не казалось, именно в обыденных беседах он после приключения своего побоялся бы сболтнуть лишнее, однако хотел высказаться иносказательно, хотел и не мог. Молчал, не находя нужных слов? Чем острее чувствовал, что лишён дара речи, чем острее желал преодолеть немоту, тем острее ощущал, что всё то, что с ним было когда-то, прежде, точно и было-то для того, чтобы теперь волшебно преобразиться, в нём мучительно обживались, хаотично смешиваясь и непостижимо уплотняясь, лица, хорошо и едва знакомые, книги, целые библиотеки идей и образов; ощущал твёрдость обложек, шелест страниц. И ещё в нём почему-то барахтались на манер утопающих, взывавших о помощи, заждавшиеся его-единственного, посвящённого и допущенного, откликов и интерпретаций, сокровища Лувра, Прадо, Уффици, всё собрание Эрмитажа – полотна, мумии, вазы, часы с павлином, да и все залы тоже, с их порфирами-малахитами, с Иорданской лестницею впридачу, и, конечно, в нём жили не только избранные дворцы и соборы, но и целые города, которые ему, надо думать, вменялось защищать от грядущих катастроф восхищёнными взглядами, – всхолмлённые столицы великих религий, распластанный, блистательный, раскроенный водными ножницами… и всё-всё-всё – вместе, скопом, включая и кричаще-яркую, огнистую, с шиком-блеском, мешанину, проплясавшую перед ним сегодня; всё-всё, взывая, теребя и трепеща, распирало изнутри, провоцируя на высказывание, да ещё какая-то оранжевая махина нависала над головой. Старый семейный абажур с бахромой? Мятое муляжное солнце? Розоватое настенное пятно растворилось в сумраке белой ночи, призрачная белизна потолка снижалась, угрожала расплющить, он выскальзывал под мрачный и бесконечный свод с заклёпками, отблесками, плескала смоляная вода… кидало, качало. И уже он, обогащённый и переполненный, не расплетал и не сплетал словеса узора-шифра, нет, с вернувшейся к нему юношеской одержимостью он уже лепил пространства-объёмы из слов, возводил нечто поразительное по изначальной бесформенности и ожидавшейся им итоговой строгости, сие всеохватное пространственно-временное сооружение, этакое мироздание для себя, непрестанно взламываемое изнутри и возводимое заново, надлежало постигать с множества точек зрения, обходя наслоения объёмов и плоскостей, накапливая и сопоставляя впечатления, возникавшие ненароком, встраивая в натуру зеркала, и, стало быть, её же, натуры, зеркальные отражения, рискованно забираясь в утробу вымечтанной композиции, в гулкую её смысловую темень, подолгу плутая там, в сжато-растянутой, тут и там панически подпираемой логическими контрфорсами шифрограмме, выбираясь внезапно… о, надо ли уточнять, что приватное его мироздание вдобавок к бесценным для него разным разностям вбирало в себя ещё и мироздание, выстроенное для всех Богом? И что за чудо – куда подевался ужас, где она, немота? Слова, которые он только что не умел никак подыскать и хотя бы беззвучно, про себя, выговорить на пробу, находились, едва он намеревался пустить их в настоящее дело, слов было куда больше, чем с перепугу мог ожидать, много больше, и ни одно слово не было лишним, ни одним бы он не согласился пожертвовать. Словарь фантастически раздувался, служил стройматериалом, инертным ли, пластичным, разнообразнейшим по фактурам. Мысли текли сквозь созидательные потуги сна: поднимал шаткие строительные леса, формовал пространства из слов. Ворочал неподъёмные блоки, отлитые из текучих значений, крепил детали-эпитеты, размноженные синонимами, – они могли идти, спотыкаясь ли, выравнивая шаг, через запятую, как модульоны или ионики под карнизом, – упрямо толкал по наклонным мосткам тачки с буквенным раствором. И поскольку строил из разных, произвольно и непроизвольно сменяемых языков, строил и непрестанно перестраивал, ибо грузные пилоны и столбонады, мощные и воздушные своды, перегружаясь, обваливались, осыпались от многословия, смысловых противоречий и диспропорций бессмыслицы, возводимое им мироздание было ещё и его собственной Вавилонской башней, высокомерно забывавшей печальную судьбу мифологического прототипа, – строил в одиночку, не внимая оглушающе-разноязыким подбадриваниям, подсказкам, предостережениям, не слыша проклятий, освистываний, не замечая издевательских гримас, ожесточённых похабных жестов, строил и перестраивал по-своему, поверх трафаретов, пересочинял формы-содержания по ходу строительства, пока что не отсекая лишнего, заслонявшего им же самим задуманное. Замахивался строить долго, очень долго, до скончания отпущенных ему дней, в процессе горьковатого экспериментика на себе, близких, земля бы пустела, он, как-никак превративший в своё прошлое изрядный пласт будущего, напрягался бы увидеть мир и после себя, без себя, хотя бы не весь мир, только… только Невский, но – без него.