Приключения сомнамбулы. Том 2

Пружинисто ударило по стеклу крыло.

Проплыл мраморный подоконник с пузатыми бокалами, графитно-серебристыми обрубками остывающих тел на фоне арочных окон, затем сам он очутился за окном тронувшегося вагона, но что могла передать провожавшим юнцам, беспечно толпившимся на перроне, его виновато-растерянная жестикуляция?

Позлащённое крыло ударило вновь, сдвинулись занавесь, штора, и склонилась над ним лёгкая, ужасающая своей нежной заботливостью фигура, сплошь – от головы до пят – усеянная глазами. Чистое прохладное дыхание омыло лоб, донёсся аромат клумб, вечно-цветущих деревьев. Каждый глаз многоглазого небесного взора видит что-то своё? – успел, слабея, подумать, однако не принял покорно смерть – ждал неотвратимого суда, свего, внутреннего суда, фактически – самосуда, боялся сумеет ли сказать последнее слово, но из тусклой суетности сомнений, из комнатной сумеречности его выхватил радужно-яркий и плотный, как явь, сноп лучей, – измученный, опустошённый, щурился на солнечном свету, у всех на виду…

Под утро за ним погнался притворившийся мыльным пузырём глаз с малюсеньким, ярким и острым, как жало, бликом.

Нагой, неловкий, убегал от зеркалистого преследователя по просёлку, взрезавшему чёрный еловый лес.

Убегал, уворачиваясь, отмахиваясь, будто от слепня.

Совсем запыхался.

Эпизод 12

триумфальное бегство (к окну)

– Встать, суд идёт!

Суд идёт… идё-ё-т, идё-ё-ё-т, – отозвалось в душе дурашливым эхом. И, передразнив попугаем это почему-то развеселившее его эхо, он рассмеялся снова, как и тогда, на судебном слушании, и земные тревоги отпустили его.

Толчок.

Ощутил толчок и сбросив бесплотную тяжесть с плеч, зашагал легко, плавно, как Бог по воде, даже ощутил себя бегущим – стремительным, невесомым.

Его, умиротворённого, но шагавшего ли, бежавшего с безумной улыбкой счастья, блеском глаз, нездоровым румянцем, который выдавал возбуждение, радость через край, вела неведомая полнота чувств, какое-то никогда прежде не испытанное опьянение жизнью, её красками, звуками, без потерь вернувшимися из прошлого, чтобы принадлежать теперь – и всегда! – ему одному.

– Назначения обычные, – оборачиваясь на бегу, громко закричал кому-то в конце коридора дежурный, судя по запаренности, врач со слипшимися на челе русыми волосами. Взметнулись полы короткого расстёгнутого белого халата не первой свежести. – Освободить желудок, прочистить, продезинфицировать с марганцовкой кишечник; гремя ключами, обдал встречным потным ветром.

Ещё несколько быстрых лёгких шагов.

«Заведующий кафедрой психиатрии, заслуженный деятель науки РСФСР, профессор Леонид Исаевич Душский».

Не слышал лязганья за спиною дверных замков на перегородках, деливших коридор с палатами на отсеки, не видел жавшихся к стенам коридора психов в застиранных байковых пижамах навырост, не замечал медсестёр за постовыми столами с никельными ванночками, где кипятились шприцы; он лишь задевал боковым зрением милые окаменелости примитивных масляных, впитавших пыль лет пейзажиков, развешанных по давно не белёным, с грязно-зелёной панелью, стенам, – лазурно-мутная, прозрачно-кобальтовая, густо-ультрамариновая гора горбилась над вспененным морем, чернильные тени стволов ложились поперёк солнечного асфальта набережной, а под ногами мелькали чёрно-белые, тут и там отслоившиеся пластиковые плитки коридорного пола, он, казалось, летел, вцепившись в гриву Пегаса: это было триумфальное бегство, пусть и сопровождаемое равнодушным посапыванием конвоя.

Лязгнул последний замок.

Стойкий запах мочи, рык унитаза за перегородкой.

Ничуть не раздосадованный тем, что надолго заперт среди узких кроватей, тумбочек, скакнул по плешивому линолеуму, спугнув мирно скользившие по нему пушинки, к забранному железной решёткой окну.

Из окна открывался фантастический вид на прошлое!

Когда-то, не исключено, что во сне, он уже видел сверху эти серовато-охристые, подобные осыпавшимся фрескам, брандмауэры, эти деревья, воду, возможно, видел в каком-то другом ракурсе, при другом освещении, но чётко, объёмно, как сейчас, наяву – он обрёл свою точку зрения.

Под окном, под массивной больничной оградой, тускло блестела Пряжка, а дальше… С жадностью узнавания ощупывал глазами, словно слепой пальцами, мрачноватые кирпичные стены на травяном откосе, тополя, сбросившие пух в тёмную Мойку, чей покой, оставляя разбегавшийся волнистым клином след, смел потревожить только случайный катер; выгибался мостик с изваянием рыболова у узорных перил, бледное небо сползало с ржавых крыш, за крышами угадывались сомкнутый береговой фронт дворцов, простор сильной полноводной реки.

И вот уже зарозовевшее небо меркло, мерцало…

И стучало в виске: только б успеть, успеть!

Вскипая от нетерпения, заряженный тайным знанием, теснимый изнутри образом романа, который, вызревая, разрастаясь, рвался на свет, он видел уже написанное, видел вполне отчётливо – все восторги и тревоги, все слова и пространства, увязались композицией, озаряюще сверкнувшей в путанице сомнений, пока вели по длинному коридору.