Приключения техасского натуралиста

Этим свойством птиц злоупотребляют охотники, ставящие свои манки. Когда, бродя в лесу в надежде подсмотреть тайны живой природы, я неожиданно вижу манки искусственных уток, качающиеся на глади лесного озерка, я испытываю гнев. Что-то особенно ненавистное есть для меня в этих раскрашенных чучелах, косящих глазом, как манекены. Ведь они — пример отвратительного коварства человека, играющего на естественных инстинктах живой природы, ей же на погибель.

Капкан с приманкой ловит животное, эгоистично стремящееся утолить голод; волчья западня привлекает хищника запахом волчицы (хотя метод, используемый для этого, слишком отвратителен, чтобы описывать его в печати). Это еще куда ни шло. Но ведь человек злоупотребляет и благородными инстинктами животных, от которых, собственно, берут начало так называемые моральные принципы самого человека: это они заставляют его заботиться о ближнем и, по всеобщему признанию, стоят выше всех других добродетелей и считаются проявлением искры Божией.

В случаях относительного равноправия или явной односторонней выгоды содружество между совершенно различными видами легко объяснимо. Так, этой весной вблизи Медвежьего ручья я наблюдал нечто вроде сотрудничества между маленькими песочниками и крикливым зуйком. Они одновременно находились в воздухе и одновременно садились на берег. И тут-то зуёк становился часовым для маленьких птиц, погружающих свои клювы в ил по самые глаза. В этом положении песочники обычно настолько заняты кормлением, что не способны оглянуться и заметить врага. Они полагаются на зуйков, на их громкие высокие голоса, предупреждающие об опасности.

Можно привести много подобных примеров, когда одно животное стоит на страже (конечно, не намеренно), охраняя другие виды животных. Есть, скажем, два вида растительноядных уток, которые объединяются между собой в наших южных водах. Один вид питается подводной растительностью, другой — тем, что находит на поверхности. Первые, ныряя, отщипывают кусочки подводных растений, которые всплывают на поверхность и попадают в клювы тех, кто не любит нырять за своим обедом.

Воловьи птицы (желтушники) вьются перед носом пасущихся коров, питаясь насекомыми, которых коровы поднимают в воздух из травы. Однажды я и сам вошел в подобные отношения с ласточками. Птицы вились вокруг меня, буквально у самой головы, что не слишком-то приятно, и, казалось, хотели вступить в непосредственный контакт с живым существом иного вида. Стоило мне остановиться — они тоже кружили на одном месте; я шел дальше — и они опять заинтересованно сопровождали меня. Я был почти польщен этим вниманием, пока не нашел ему вполне прозаического объяснения. Шагая по зарослям высокой травы, я невольно поднимал из нее тысячи почти невидимых для меня маленьких насекомых. А поскольку ласточки не способны выловить их в траве, они и пользуются «услугами» таких, как я, большеногих земных животных!

В данный момент за моим окном на верхней ветви старого виргинского дуба сидит пересмешник и яростно бросается на любого нарушителя, будь то птица или какое-нибудь животное, пытающегося приблизиться к дубу. Даже коза старается избежать его гнева, не говоря уже о каких-нибудь там сойках или малиновках, улетающих прочь с пронзительным криком. После каждой такой атаки на тех, кто якобы покушается на его гордое одиночество, пересмешник вновь взлетает на ветку, гнев его явно стихает, а чувство удовлетворения и самоутверждения превалирует над всеми прочими. Этот изгой-одиночка ни в чем не уступает ни зверю, ни даже человеку. Отвоевав себе минуту покоя, минуту полного господства над природой, он начинает петь.

На лужайке в пятидесяти ярдах отсюда дружно кормятся очаровательные щеглы. Один из них вдруг взлетает на ближайшее дерево — тут же, как по сигналу, поднимаются все остальные, чтобы оккупировать дерево ильма и поклевать там нежные почки. Эти крошечные птички кучно летают, вместе кормятся и отдыхают. Они живут тесным сообществом, создавая вокруг себя обстановку взаимного доброжелательства и терпимости. Но в длительном полете щеглы становятся менее сплоченными, делятся на стайки, в каждой начинается какое-то свое беспорядочное движение: кажется даже, что отдельные особи сопротивляются воле стаи, но не в силах преодолеть ее. Напротив, скворцы и свиристели этой воле полностью подчинены и летят обычно как единое целое.

Через несколько недель эту же самую лужайку займут сотни спизелл воробьиных. Они тоже будут кормиться нежными ростками, но отнюдь не в такой толкотне, держа между собой расстояние вдвое большее, чем щеглы. Будучи вспугнутыми, они и в воздух взлетают иначе: сначала поднимается одна группа, мгновением позже — другая, за ней — третья… Все взлетают на одно дерево, но каждая птичка движется по своему пути, а не так, как щеглы, которых будто кто-то дергает за единую веревочку. Да и рассаживаются спизеллы по разным веткам. Короче говоря, воля стаи в данном случае не проявляет себя столь жестко.