Приближались каникулы. Школьный учитель, и всегда-то строгий, стал еще строже и взыскательнее, ибо желал, чтобы в день «экзамена» ученики его блеснули, как никогда. Теперь его розга и линейка бездействовали редко — по крайней мере, в младших классах. От порки были избавлены лишь самые старшие мальчики да девицы лет восемнадцати-двадцати. А рука у мистера Доббинса была тяжелая, — он хоть и укрывал под париком поблескивавшую лысину, однако достиг всего лишь зрелых лет и мышцами обладал далеко не слабыми. По мере приближения великого дня, в учителе все яснее обозначалась врожденная склонность к тиранству, — казалось, он испытывал мстительное наслаждение, карая учеников за малейшие проступки. В результате, мальчики помладше проводили дни в страхе и страданиях, а по ночам обдумывали планы мести. Они не упускали ни единой возможности подложить учителю свинью. Однако учитель и тут брал над ними верх. За каждым их успехом следовало возмездие столь сокрушительное и грозное, что мальчики неизменно покидали поле брани разбитыми наголову. В конце концов, они составили заговор и измыслили план, обещавший блистательный триумф. Они привели к присяге сына местного маляра, открыли ему свой замысел и попросили его о помощи. У мальчика имелись свои причины для того, чтобы с наслаждением присоединиться к ним, поскольку учитель квартировал у его отца и давал ему множество поводов для неприязни. Супруге мистера Доббинса предстояло в скором времени отбыть с визитом к сельской родне, и стало быть, помешать исполнению плана ничто не могло, — благо, метода, посредством которой учитель готовился к важным событиям, состояла в том, что он напивался допьяна. Сын маляра заверил заговорщиков, что, когда школьный пастырь достигнет под вечер Экзаменационного Дня должного состояния и задремлет в кресле, он, сын маляра, «провернет все дельце», а после разбудит учителя в такое время, что ему придется спешно бежать в школу.
И вот знаменательный день настал. К восьми вечера школа была ярко освещена и украшена свитыми из цветов и листьев венками и гирляндами. Учитель сидел на своем троне посреди высокого помоста, за спиной его стояла аспидная доска. Вид учитель имел пьяноватый, но в пределах терпимого. Ряды скамей — три по каждую сторону от него и шесть прямо перед ним — были заняты именитыми гражданами городка и родителями учеников. Слева от учителя, за рядами достойных граждан, возвышался еще один помост, на нем сидели ученики, которым предстояло принять участие в торжествах этого вечера — шеренги маленьких мальчиков, отмытых и принаряженных до состояния нестерпимого неудобства; шеренги нескладных мальчиков постарше; и похожие на снежные наносы шеренги девочек и девиц в батисте и муслине, явно стеснявшихся своих обнаженных рук, бабушкиных браслетов и причесок с розовыми и синими лентами и цветами в них.
Испытания начались. Первым встал совсем маленький мальчик, прочитавший, сильно стесняясь, стишок:
ну и так далее, — декламация сопровождалась мучительно точными, судорожными жестами, какие мог бы производить некий механизм, слегка, впрочем, разладившийся. Однако, малышу, как ни был он перепуган, удалось добраться, не сбившись, до конца стишка и заслужить аплодисменты, под которые он натужно поклонился и покинул сцену.
Следом маленькая девочка стыдливо прошепелявила «У Мэри был ягненок» и проч., присела в жалостном книксене, получила свою порцию аплодисментов и возвратилась на место покрасневшей, но счастливой.
За нею с дерзостной самонадеянностью выступил вперед Том Сойер, начавший с положенным пылом и отчаянной жестикуляцией декламировать неувядающую и бессмертную речь: «Дайте мне свободу или дайте мне смерть», однако дойдя до середины ее, запнувшийся. Страх сцены внезапно накатил на беднягу, ноги его задрожали, казалось, он того и гляди задохнется. Конечно, он получил безусловное сочувствие публики, но получил и ее молчание, а оно было похуже любого сочувствия. Учитель нахмурился и это довершило беду. Том еще немного поборолся с речью, но затем ретировался — поражение было полное. Слабые хлопки в зале замерли, едва начавшись.