Приключения Тома Сойера

Темной и бурной была та ночь. Ни единой звезды не подрагивало у престола небес и лишь гулкие интонации могучего грома то и дело вибрировали в ушах, между тем как грозная молния свершала гневное пиршество свое в облачных горницах небес, словно презирая ту властность, с коей превозмог все ее ужасы прославленный Франклин! Даже неистовые ветра и те покинули свои мистические обители и бушевали, словно желая усилить дикую мрачность этой сцены.

В эту пору, столь темную, столь страшную, душа моя изнывала по человеческому участию, но вместо него явилась она:

«Подруга, наперсница и наставница, всегда внимавшая мне в тишине,

Моя радость в печали, блаженство в восторгах» внезапно явилась ко мне.

Она шла, подобная одному из тех великолепных существ, кои рисуются романтическому воображению юности блуждающими по солнечным тропам Эдема, королевой красоты, украшаемой лишь собственной ее светозарной прелестью. Столь мягка была ее поступь и столь беззвучна, что, когда бы не магический трепет, которым пронзило меня ласковое ее прикосновение, она, подобно иным ненавязчивым красавицам, миновала бы меня, оставшись не замеченной мною, не узнанной. Странная грусть осенила ее черты, как осеняют мантию декабря льдистые слезы, когда она указала мне на противуборствующие стихии и повелела приступить к созерцанию тех двоих, что стояли близ нас.

Жуть эта занимала десять исписанных страниц и завершалась назиданием, с такой могучей силой сокрушавшим все надежды тех, кто не исповедует пресвитерианство, что она удостоилась первой премии. Ее сочли утонченнейшим из всех прозвучавших в тот вечер творений. Мэр городка произнес, вручая сочинительнице премию, горячую речь, заявив, в частности, что с подобным «красноречием» ему до сей поры встречаться не доводилось и что им вполне мог бы гордиться и сам Дэниел Уэбстер.

Отметим, кстати, что число сочинений, свидетельствовавших о пылкой привязанности их авторов к слову «чарующий», а также тех, в которых всякого рода житейские неурядицы именовались «страницей жизни», не превышало обычного среднего.

Далее ученикам надлежало показать знание географии, и учитель, которого уже развезло почти до благодушия, выбрался из кресла и, обратившись к публике спиной, начал изображать на доске карту Америки. Увы, рука его твердостью не отличалась и потому карта получилась столь неказистой, что по залу прокатились придушенные смешки. Понимая, что стало их причиной, учитель принялся вносить в карту исправления – стер губкой несколько линий и начертал их заново, однако новые вышли еще и покривее прежних и смешки усилились. Теперь он отдался работе целиком, решив, надо полагать, что не позволит общему веселью сбить его с избранного им пути. Он чувствовал устремленные на него взгляды, ему казалось, что дело у него идет на поправку, а между тем смех продолжался и даже усиливался. Да и было отчего! Прямо над головой учителя находился чердачный люк, а из этого люка опускалась на веревке, привязанной к ее задним лапкам, кошка. Чтобы бедняга не мяукала, голова и челюсти ее были туго обмотаны тряпкой, кошка медленно снижалась, извиваясь, пытаясь ухватиться передними лапками за неуловимый воздух. Смех все усиливался, усиливался – кошке оставалось пропутешествовать до головы поглощенного работой учителя всего шесть дюймов, – вот она опустилась ниже, еще ниже и, наконец, сцапала отчаявшимися коготками парик учителя и в тот же миг взлетела обратно в люк, унеся с собой эту добычу! И над лысиной мистера Доббинса воссиял ослепительный свет, – ибо сын маляра позолотил ее!

Чем торжества и завершились. Мальчики были отомщены. Каникулы начались.[4]

  Глава XXII. Гек Финн цитирует Святое Писание