Приключения женственности

«…Ава стала звездой нашей местности: каждое утро хозяева дома устраиваются с биноклями на балконе, чтобы подсматривать, как она пересекает лужайку, шоссе и, скинув махровый халат, вся в пупырышках от холода, ныряет в озеро, даже не проверив температуру воды. Говорит, что ей нравится контраст: холод полного одиночества у тенистого берега и тепло солнечных лучей, пробивающихся из-за крыш и деревьев на середину озера. А мне вспоминается ваше соревнование — кто последний рискнет искупаться поздней осенью. Кажется, ты победил…»

«Новая соседка открыто, даже бесстыдно глазела на Аву, ловко пылесосящую салон моего „рено“ — вчера я рассыпала пакет сахарного песка, — и вдруг на плохом английском, что не добавило ей деликатности, попросила Аву вымыть свою машину за пятьдесят франков. На этот раз поежилась я: бесцеремонную даму не переделать, а вот позволять Аве обслуживать мой „рено“ не следовало».

«Легка на подъем — это про Аву. Бывает, к вечеру мы загрустим — я о своем, о чем она — могу только догадываться, и тогда стоит позвать ее хоть куда — на экскурсию, в гости, прогуляться в кюснахтском лесу, поужинать не дома, а в кафе — готова и благодарит. У нее нет ни советской, ни антисоветской предубежденности по отношению к нашей якобы однородной, скучной буржуазной действительности. И я все чаще ловлю себя на мысли: кого и что еще ей бы показать, чем с ней поделиться.

В Айнзидельн мы попали на закате. С парковкой машины проблем не было — брусчатка перед монастырскими воротами лежала свободной. В гулком соборе помолчали перед статуей черной Мадонны, долго рассматривали пухлых деревянных ангелочков, готовых вспорхнуть с большого органа, залезающих на подоконник витражного окна, прыгающих с небес на алтарь, притулившихся на консоли мраморной колонны: их радостная суета была так заразительна, что Ава повеселела и фон постоянной грусти перестал просвечивать в ее глазах.

Когда мы бродили по двору, я отыскала окно кельи, в которой наш Петер готовился к сессии в мединституте. За год нужно было сдать четырнадцать предметов. В России врачей учат по-другому. Моя коллега по народному университету фрау Хирш берет уроки у русского психиатра-диссидента, который уже несколько раз провалил наши трудные экзамены, а пока устроился санитаром в госпиталь. Это особый тип людей. Весь запас критического пафоса, отпущенный человеку, они — опрометчиво забывая о себе — используют для обличения мироустройства: в своей стране ругали сначала коммунистов, теперь демократов, попав на Запад, злобятся на здешние порядки. Мир-то, конечно, несовершенен, но и мы сами — всего лишь часть этого несовершенства.

Чтобы подтвердить, опровергнуть или скорректировать свои отвлеченные умозаключения, я согласилась взять урок У русского диссидента, когда мне это предложила фрау Хирш. Он несколько раз переносил день нашей встречи, в общем-то нужной ему для заработка. Утром, за час до назначенного времени, объявил, что может приехать лишь после ланча и что я должна встретить его на трамвайной остановке в Тиффенбрюнене, так как он не может приноровиться к расписанию поездов, останавливающихся в Кюснахте. Дабы довести дело до конца, я стерпела и это. И была „вознаграждена“ щедрой откровенностью монолога, дающего материал даже для более решительных, чем мои, выводов-приговоров, но о разговорной практике в языке, предполагающей и несколько реплик ученика, то есть моих, — и речи не было.

Фрау Хирш намеревалась за русским чаем познакомить с ним наших русофильствующих дам и москвичей, так о своей неявке он сообщил по телефону, когда мы уже расходились. И к лучшему — нам удалось забраться в любопытные закоулки московского и отчасти российского художественного быта: Тарас и Ава знают толк в том, о чем пока не пишут ни „Нойе цюрхер цайтунг“, ни „Московские новости“. На лекциях для этого времени не хватает.

Пасует русская интеллигенция перед денежным фактором, сдается ему на милость, примирившись с тем, что для заработка надо потакать вкусам толпы, а иначе — нищета. Это легко объяснимо: в советское время деньги были диссидентами и вели свою, весьма регламентированную подпольную жизнь, а выбравшись на свет, ошалели от полной, ничем не ограниченной свободы. Вместо того чтобы осваивать культуру компромисса ради дела, творческие люди страстно, на виду у всех, делят то, что нужно было сохранять и развивать. Множество театров раздроблено, газет, университетов…

Какие разные, эти русские друзья! У Тараса, умного и образованного сноба, для каждого политика и события русской общественной жизни есть категорический приговор, отчасти эмоциональный, отчасти аргументированный благодаря широким познаниям в древнейшей и современной истории. Но сведения чаще всего абстрактные, почерпнутые из книг. Ава слушает его больше чем с уважением, а когда его нет рядом (без него она другой человек), собирает конкретную житейскую информацию, анализирует ее и частенько своими вопросами разрушает бинарную систему „да — нет“, которой придерживается ее друг».