Приключения женственности

Интуиция… Тонкий голос посторонней женщины, имеющей право… Сколько раз она объясняла пациенткам, что не нужно задавать прямые вопросы, нельзя припирать мужчину к стенке, что точки над «и» ставит не сам человек, а бытие, которое по природе своей неспешно и некатегорично.

Но самой инстинктивно хочется выяснить все именно сейчас, немедленно и… будь что будет. А что будет? — начинает работать сознание, Ава раздваивается. Пришла помочь другу — так помогай. При чем тут телефонный звонок? Тем более что Тарас как будто не придал этому событию никакого значения — непроницаемое лицо, ровный голос, сосредоточенность на рукописи. Правда, в первые минуты Аве не удавалось поймать его взгляд, карие глаза усердно смотрели в бумаги, даже когда он чаще, чем до звонка, спрашивал: «Стоит это показывать Эрасту — он не обидится?.. Не слишком ли прямолинейна тут Шарлотта?.. Такой порядок лучше, как вам кажется?» Беспрекословно соглашался с Авой и разрешил ей помочь с третьей частью, поэтикой, в которой пока конь не валялся. Ава предложила ввести туда главку «Нетеатральная критика», для чего намеревалась пару-тройку дней посидеть в библиотеке на Страстном бульваре, чтобы собрать все глупости, которые писали про Эраста с его первых шагов в Москве.

Тут же дозвонились и до режиссера, и до недоступных актрис. Получалось, что стоит поднапрячься и удастся все закончить дней за десять до отъезда.

— Ну, мне… — в мгновение поменяв утвердительную интонацию на вопросительную, Ава закончила: — пора?

Оценив предоставленную ему свободу, Тарас улыбнулся:

— Нет, еще не пора.

Он присел на корточки перед этажеркой с компакт-дисками и выбрал запись оперы, ту самую, с которой звукорежиссер «Дамы без камелий» списывал музыку для фонограммы спектакля и которая безошибочно создавала нужную атмосферу при нежных встречах хозяина дома с гостями обоего пола.

Смелости, что, как оказалось, требуется, дабы всего-на-всего довериться молча своему чувству, терпкой музыке и Тарасу, Аве не хватило, и она отступила, буквально попятилась к столу, если не порвав, то ослабив невидимые нити, возникшие как ответ на ее вполне реальную бескорыстную помощь. А может быть, ее отступление было неосознанным доказательством полного бескорыстия…

Свое неумение быть открытой — а значит, уязвимой — Ава спрятала за неуклюжей, очень неуместной шутливостью. Брякнув, что хочет проверить качество текста, она схватила со стола первую страницу главы «Участь» и срывающимся от волнения голосом принялась читать под арию Виолетты откровения Эраста:

— «Я настойчиво попросился на свет Божий, когда услышал увертюру Верди к „Травиате“. Я и до сих пор на ней помешан. „Травиата“ — первое, что я увидел в театре. Вернувшись домой, я сразу решил поставить эту оперу у себя во дворе. В голове у меня была только одна линия — дама, которая во имя благополучия другого человека отказывается от любви. И я поставил оперу — портрет Виолетты. Оказалось, что ее мелодия по кусочкам переходит к другим персонажам.

Верди раскрыл тайну радости — вдохновение, и у этой радости есть своя музыка. И хотя сюжет трагический — Виолетта умирает, но сама опера радостная, так как музыка у Верди возникает от ощущения радости искусства. Радость эта приходит из духовной глубины, через страдание.

Почему в драматическом спектакле должно быть много музыки? Потому что энергия дирижера, музыкантов присутствует на магнитной пленке, создается купол, который ограждает от пошлости, от гадости мира…»

Страничка кончилась, а когда Ава потянулась за следующей, готовая читать и читать, Тарас накрыл своей прохладной ладонью ее руку, мягко сжал и, встретившись взглядом с испуганными, покорными глазами, приобнял Аву и, не говоря ни слова, повлек в спальню.

Обитая темно-зеленой кожей дверь, обычно закрытая для Авы, как алтарные врата для простых прихожан, теперь впустила ее в просторную комнату с пальмой в деревянной кадке на полу и широкой кроватью, придвинутой к стене лишь изголовьем. Тарас сдернул стеганое, отливающее зеленым шелком покрывало и стал медленно снимать с себя одежду, бросая ее на стоящее у окна кресло.

Ава не могла оторвать взгляда от его ладного тела, не стыдящегося своей наготы. Ее охватило новое, никогда прежде не испытанное волнение, волнение без привкуса тревоги, волнение, не имеющее ничего общего с умственным беспокойством за то, правильно ли я делаю, что будет потом… Сомнения сдуло, как сухой лист порывом ветра, и она заторопилась: вместо того чтобы спокойно расстегнуть и снять узкую юбку, судорожно задрала ее и принялась ста-сживать с себя ажурные колготки вместе с плотными трусиками. Когда они стреножили ноги, она опомнилась, одернула подол и замерла в полной, отчаянной растерянности. Но сильное сопрано, плывшее из соседней комнаты, как бы подтверждая только что прочитанные слова Эраста, уже властно отделило их от заурядного мира, где всякая нагота — и душевная, и телесная — неприлична и опасна, где искренность толкуется как хитрость, наивность как глупость, доброта как расчет и лицемерие, где равенство невозможно.