Прикосновение

Руби щебетала, Констанс старательно слушала, а Элизабет пыталась примириться с мыслью, что она отчаянно и безнадежно влюблена в Ли Коствена. Раньше она была уверена, что испытывает к нему всего-навсего легкий интерес, не заслуживающий внимания. Всем людям свойственно увлекаться — чем она хуже? Но, увидев Ли после семилетней разлуки, Элизабет наконец разобралась в своих чувствах. Ли оказался тем единственным мужчиной, которого она выбрала бы в мужья, если бы ей позволили. Но если бы она не вышла за Александра, то никогда не встретила бы Ли. О, как жестока жизнь! Ли — ее половинка, ее единственный.

Даже после ужина, в гостиной, когда Ли сел поодаль и словно отгородился от всех, Элизабет боролась со смятением и понимала, что ей не на что надеяться — с какой стати? Слава Богу, Ли она совершенно безразлична. Вот в чем ее спасение. Будь их любовь взаимна, это означало бы крушение миров. Но почему Руби заиграла Шопена, да еще самые печальные, изощренно-тоскливые пьесы? И с такой легкостью и воодушевлением, несмотря на обострившийся артрит? Каждая нота пронзала Элизабет навылет; ей казалось, что она превратилась в облако или в огромную каплю воды. «Вода… Свою судьбу я встретила у Заводи и целых пятнадцать лет не подозревала об этом. Через год мне будет сорок, а Ли — все тот же юноша, любитель приключений и путешествий. Александр притащил его домой, надеясь, что он заменит нам сыновей, которых я не смогла родить, и Ли повиновался из чувства долга. Ко мне он не испытывает ровным счетом ничего, но ему в тягость быть здесь».

Когда Ли переводил взгляд на Руби, Элизабет позволяла себе посмотреть на него — украдкой, деликатно, как подсказывала любовь. Но наблюдать за ней было некому: кресло Элизабет стояло так, что никто не видел ее лица. Однажды в разговоре с Александром она назвала Ли золотистым змеем, но только теперь поняла все нюансы этой метафоры и причины своего выбора. Сравнению недоставало точности, оно выскочило откуда-то из глубины, было порождено подавленными чувствами и не имело отношения к действительности. Для Элизабет Ли был олицетворением солнца, ветра и дождя, всех стихий, благодаря которым существует жизнь. И как ни странно, он напоминал ей Александра: та же воплощенная мужественность, не ведающая сомнений, острый, цепкий ум, беспокойство, с трудом сдерживаемая сила. Но если от прикосновений Александра Элизабет вздрагивала, то к Ли ее так и тянуло прикоснуться самой. Между этими мужчинами существовала только одна разница: ее любовь, отнятая у одного и подаренная другому без надежды на взаимность.

Той ночью Элизабет не спала, а на рассвете прокралась в спальню Долли, предостерегающе погрозив пальцем проснувшимся питомцам. Пиони теперь ночевала в комнате для слуг и часто получала выходные дни. Придвинув стул, Элизабет села поближе к кроватке, глядя, как светлеет с наступлением утра маленькое сонное личико. Она уже решила, что эта девочка будет жить не так, как Нелл и Анна. Значит, ни слова о ее настоящих родных — до самого совершеннолетия. Пусть наслаждается идиллическим детством: весельем, катанием на пони, нетрудными, но полезными уроками, в том числе и хороших манер, — и никаких призраков прошлого, напряженной умственной работы и страшных снов. Только объятия и поцелуи.

Лишь теперь, любуясь спящей внучкой, Элизабет наконец поняла, как собственное детство искалечило ее, и признала, что насчет доктора Мюррея Александр был прав. «Я расскажу Долли о Боге, но не так, как это делал доктор Мюррей. Не стану пугать ее, живописуя пороки и сатанинское зло. Да-да, теперь я понимаю, что даже простой картины на стене может хватить, чтобы испортить детство и юность; и не менее опасно для Долли знать, кто ее родители. Нас незачем запугивать, чтобы вырастить хорошими детьми, по пути добра нас должны вести родители, которые значат для нас так много, что мы просто не можем разочаровать их. Бог слишком нематериален и неосязаем для понимания ребенка; долг родителей — стать любимыми и самыми дорогими для детей. Так вот, я не стану баловать Долли, потакать ей во всем, но буду вести себя так, что она привыкнет уважать меня. Ах, отец с вечной тростью! Его презрение к женщинам. Его себялюбие. Он продал меня, но не потратил ни фартинга из полученных денег. Мэри отомстила ему — когда деньги унаследовал Аластэр, она потратила их на безделушки. И на много других необходимых вещей. Все ее дети получили образование, мальчики учились в университете, девочки стали учительницами или сестрами милосердия. Мэри была им хорошей матерью, а Аластэр — хорошим отцом. И что в этом дурного, если джем на столе есть каждый день, а не только по праздникам?