Прикуривая свечной фиолет

Антон Ростовцев Прикуривая свечной фиолет

1

Наташа, обними меня тысячу раз, приложи свою ладонь к моей щеке. Как же мне быть с собой? Город заставляет меня бросаться мыслями. Не значит ли это то, что мне пора задуматься о его влиянии? Не значит ли это то, что мне пора отсортировать все свои головные боли в словесный суп?

Я очень много курю, очень часто кружится голова. Всё, что есть во мне, кажется ненастоящим. Джаз кажется спичечным желто-красным коробком, похороненным компаниями поп-музыки и мягко сыгранным клавишами на прощание. Он молчалив. Он наимудрейший из всех моих мыслей. Перестань бояться, перестань себя трахать страхами о неясности своего будущего. Занятия в колледже так смешны и бессмысленны. Предпочитаю им чтение книг.

– Сейчас соберусь, – говорит она.

Я киваю головой. Наташа выходит.

– А что такое? И ты твердо решил? Ох, – говорит она.

Выходим за шлагбаум. Звонит телефон.

– У меня бутылка вина одна есть. Ну, ты возьми, пусть две будет, разопьем две, – отвечает она по телефону, выпуская губами и языком слова, простые и самые обыкновенные.

Мы дошли до магазина. Ей направо – ждать такси, за сыном, да и погреться на солнце.

– Ну, давай, Антоша, пока, – говорит она, потянувшись ко мне чуть заметным легким своим лебединым крылом. Кофточка, длинная, как волны спадает в сеточку с перемешанным серым цветом и цветущей черной россыпью цветов, удлиненных во всю скалу ее белоснежного тела.

– Пока, Наташа, – говорю я.

– Не теряйся, Антон. Зачем? Не теряйся, – говорит Наташа, уже шагая в сторону такси.

– Не теряться. Ну, там само как пойдет.

Наташа уезжает, а я делаю пару шагов и закуриваю. Полной печалью вдыхаю дым. На улице жарко. Хочется прокричать во все горло «Я люблю тебя! Выходи за меня! Сколько можно уже разговаривать обо мне и моем уходе в армию?!». Но, как и всегда я побоялся. Ничего не произошло. Крик не родился, осталось жалеть себя или же избить себя по заднице, как это делает загоревшая женщина, хлеща ребенка, убежавшего от нее на пять шагов в улыбке солнечного дня, и она бьет, приговаривая «Я тебе говорила или я тебе не говорила, я тебе говорила или я тебе не говорила, я тебе говорила или я тебе не говорила?!». Ребенок плачет. При солнечном свете бедняжка потух под ласковыми ветвями берез.

2

Спать лег в два часа ночи, в надежде, что через 45 минут проснусь и займусь своими учебными долгами. Но, увы. Уснул при свече, в последнем ее часе согревания. Я благодарен ей. Она светила мне, когда я писал от руки бурные волны строк, посиживая в серых трусах на сером одеяле, серыми глазами вглядываясь в серое окно. Серые клавиши, серые полы, серые женщины, серые трубы, серые дороги, серые стены, серые часы, серые подоконники, серые учебные пары, серые сосны, серые лампы, серые колонки, серые двухколесные мужчины, серы 50 копеек кассирши, серые белые машины, серые ботинки, серые сигареты, и даже улыбка серая, серые губы, серые звуки, серые твердые пятки, серые вмятины на асфальте, серые лужи, серые розы, серые кивки, серые концерты, серые столы, серые нервные люди, серые даже очереди в столовой колледжа, где медленно плывет полуголодная неуклюжая череда студентов, серые подносы и даже мой нос.

Ну что ж теперь? Вот он, разукрашенный черным фломастером, Омут. Вот и я, обведен, как посмертное пятно, без заполнения пустоты. Не ругайся, мой друг. А что же тогда? А хрен знает. Иду по парку, смотрю на реку, мост, на красивых людей, желая им красоты больше, чем надо. Но не словами, не муками, не едой швыряя в них, а любовью.