Прикуривая свечной фиолет

Скажите мне, кто был влюблен, когда сияло солнце в своем сожалении к вам, своей желтой суматохой лучей впихивая в вас искалеченное восприятие мечты, как впихивают мужчины, и как насекомые впихивают своим багамольщицам, как комары впихивают сами себе, и как впихивает удушающая боль, которая заставляет вас сдаться провокациям, смириться с тупой зависимостью от чувств. Я верил, молчал, булькал голосом, тихо измеряя сопереживание. И теперь понимаю – «Твою мать!!!». Кричу в своей слепой комнате. А свята ли она? Свят ли я, святы ли вы, люди, и где ваша любовь, где ваши любовники, и где ваша скорбь о бедном неразделенном чувстве? О, отец мой, скажи мне, спаси меня, дай мне боли, чтобы я, стоящий в плену колючего соблазна, греб навоз чувства, чтобы сохранить его в молчании похоти, в скользкой худой руке, голове, женщине, друге. Свят ли ты, друг? Святы ли кровати, которым не нужен стук?! Гром, ты – бей меня во все спины и во все кости, грозой изрезав плоть, ливнем измачивая судороги лица, бровей и горячей ревности к женщине. Я кричу «Да пошло все Нахрен!». Я кричу «Дай мне боли, страданий в огромной любви, и мне откроется искусство, падая передо мной на колени, моля о большем, что есть, о больших мирах, которым нужно придать веру. И довериться курению злопамятных принуждений самого себя к письму, разложив члены, и слушая Реквием-Лакримозу, воспевая и моля о Страдании, огромном вопле и переживаниях неизвестной любви. Той, что рекой и мостовой меня отбросит в туман и плач небес, к плачу луны, солнца и домов, и крыш, и лебедей, где Наташа забыта. Она парит теперь вне моих снов. Там ей негде приземлиться. Ведь нашего с ней реквиема нет. Нет глаз, нет рук, нет ушей, только я, и я – один, я – есть одиночество в счастливом залпе упоений самостраданиями в моей комнате, в моих глазах, которые больше не превозносят ее образ синего платья, ее тоненьких пальчиков, так ускользающих от меня в страхе, что он заметит, он – ее мужчина, будет следить, он – машиннобелый принц, вопящий на меня, режущий взглядом скорбной улыбки, говоря «она не принадлежит тебе, о, Антоша, иди домой, и плачь в своих книгах, ведь не ты ее обнимаешь ночью, а я, я обнимаю и целую ее».

3

Я прошагал три часа по трассе в сторону родного дома в Колмогорово. Под мостом заметил настоящего бобра, который был похож на движущийся камень, вылезая по-черепашьи из широкого мутного ручья.

Мимо проезжали знакомые мне автобусы, но я так и не сел хотя бы в один из них. Остановилась машина и женская рука показалась в окне. Она позвала меня к себе, и я подошел, чтобы сказать, как я рад ее помощи, но все же пойду пешком. Подойдя ближе, я разглядел знакомые лица. Две женщины, которые живут неподалеку от моего дома. Они довезли меня, тем самым упрощая мой побег из города, который показался мне тягостным для первого раза.

Всю дорогу я целовал крестик, подаренный мне Наташей. Думал о моей маме. Представлял себе, как она спит под включенный телевизор, и как утром разогревает мне еду. Как сестра слушает музыку, сидя в отцовском синем халате, и подвывает филированию певицы.

Вечер. Дождь. Лужицы-озёра так уютно расположились под фонарями села. Я зашел под крыльцо «круглого» магазина и закурил. И какие бы умозаключения не рождались в моей голове до этих минут по поводу меня и Наташи, я всё же думаю о ней и скучаю, стоя под навесом магазина и любуясь изумрудной травой, пропахшей дождем.

И вот я дома.

«Привет, Мам!».

«Кто это там?».

«Я, Мама!».

На следующий день, вечером я прогулялся до «круглого», где работает круглолицая продавщица, без лишних вопросов, подающая сигареты. В магазин вбегает старый знакомый в спортивках. Его глаза постоянно удивляются моему спокойствию, где бы мы случайно раз в год не встретились.

«Здорово!» – замахивает свою серую ладонь. Я подхватываю ее, как это принято делать на территории «круглого».

«Бонд!» – говорит он, расставив ноги на ширине худых плеч.

Женщина бросает сигареты на тарелку, от чего монеты разлетаются по столу.

«Ладно, давай!» – прощается и уходит.

Я рыскаю по карманам пальто, желая обнаружить зажигалку, думая «только б не тратиться на новую».

«Можно сигареты?» – спрашиваю я и смотрю на белый ящик, за спиной которого сигаретики-солдатики ждут не дождутся, как попадет их прах в легкие мужчин, их детей и жен.

«Максим есть?»

«Красный».

«Давайте его» – говорю я и покупаю.

Потом я предпринял решение навестить реку. Стою с сигаретой во рту. Река расчесывается ветром, причмокивая его губами-волнами. Я прожег 16 спичек горстями по четыре за раз, пока не прикурил и не затянулся. Когда свершилось, подступило головокружение.

«Здравствуй, Река» – шепотом произнес я. Река продолжает сотрудничать с ветром, напоминая море, которым она стремится стать.

Стою молча. Думаю об отце. Ветер стих. Тепло другого берега целует мои щеки, заботливо приглаживая волосы.

4