Приливы войны

Мне сказали, что Алкивиад сам себя назначил главою пирушки. Он восседал на почётном месте, перед ним лежал его венок, щёки его были красны от вина. Он был ранен — под туникой я заметил перевязанные рёбра. Он представил меня товарищам как соратника по операции на Паровых Котлах, усадил, предложил вина. О моих неприятностях он уже слышал.

   — Это правда, что ты назвал своего командира сводником?

Мой приход прервал беседу пирующих. Я не знал, как отвлечь от себя внимание. Мне хотелось, чтобы дружеская беседа продолжалась, но присутствующие и слушать об этом не хотели. Олимпиец Мантитей попросил меня изложить доводы против маленького безобидного веселья. Я ответил, что то, против чего я возражал, весьма небезобидно и понижало боевой дух юношей, состоявших под моим началом.

   — У меня есть младшая сестра, Мери, — добавил я горячо. — Я бы кастрировал любого, кто посмел хотя бы руку положить на её платье без разрешения моего отца. Как же я могу безучастно смотреть, как портят других девушек, пусть даже они дочери наших врагов?

Это вызвало иронические выклики: «Правильно! Правильно!» К моему удивлению, Алкивиад встал на мою защиту. Его поступок был встречен с насмешливым весельем, даже с некоторым недовольством, однако он отнёсся к этому добродушно.

   — Можете смеяться, услышав, что я, чья репутация соблазнителя женщин вам известна, выступаю в защиту слабого пола. Но могу утверждать, что знаю, каково быть женщиной.

Он помолчал, а затем, повернувшись ко мне, заявил, что я могу забыть обо всех неприятностях, вызванных моим поступком. Будут пущены в ход все связи. А сейчас я должен выпить — и не умеренно, как пьют спартанцы, а много, как принято в Афинах. Иначе остроты не будут смешными, а беседа — содержательной.

После чего Алкивиад повернулся к остальной компании и продолжил:

   — Учтите, друзья: красивый юноша подобен женщине. За ним ухаживают, ему льстят, восхваляют достоинства, которых у него ещё нет, и награждают бурными аплодисментами качества, которые не он сам в себе выработал, но которые даны ему от рождения. Не улыбайся, Сократ, ибо это как раз относится к тому, о чём ты только что говорил. Я имею в виду несоответствие между истинной сущностью политика и мифами, которые он вынужден порождать, чтобы участвовать в общественной жизни. Не смей возражать мне! Я утверждаю, что я — или любой другой, кто вступает в политику, — должен быть един в двух лицах: Алкивиад, которого знают его друзья, и Алкивиад — чуждая мне фиктивная личность, чью известность мне приходится подпитывать, если я хочу, чтобы моё политическое влияние возобладало над прочими. В таком же положении оказывается красивая женщина. Она не может не ощущать себя двумя существами: одно, глубоко личное, известное только ей, и внешняя сторона, которую демонстрирует миру её красота. Внимание окружающих может льстить её тщеславию, но внимание это пустое, и она знает это. Она подобна тем мальчишкам во время праздника Тесея, которые катят перед собою раскрашенные тележки с бычьими головами. Поклонники любят её не ради её самой — не ради тачечника, но за то чудо, которое она катит перед собой. Это — определение деградации. Вот почему, друзья мои, я с малолетства научился презирать ухажёров. Уже ребёнком я познал, что это не меня они любили — их интересовала только внешность, ибо сами они тщеславны.

   — И всё же, — вставил борец Мантитей, — ты не отвергаешь ухаживаний нашего товарища Сократа, как не отвергаешь дружбы с нами.

   — Это потому, что вы — мои настоящие друзья, Мантитей. Даже если бы моё лицо было так же изрыто оспой, как твоё, ты всё равно любил бы меня.

Алкивиад постарался заставить Сократа возобновить свои рассуждения на эту тему, которые прервал мой приход. Но прежде, чем ему это удалось, актёр Алкей снова заговорил о позоре женщин Потидеи:

   — Не будем так бездумно употреблять слово «деградация». Война — это деградация. Её цель — конечная деградация, смерть. Этих женщин не убили, а синяки исчезнут с их тел.

   — Ты удивляешь меня, мой замечательный друг, — возразил ему Алкивиад. — Ты же актёр! Как никто, ты должен знать, что наши пороки не ограничиваются физическими недостатками. В чём заключается трагедия? Возьмём Эдипа, Клитемнестру, Медею. Их раны залечились, но разве остались они здоровы душой?

Тут в разговор опять вмешался Мантитей: