Принц и Нищин

— Какой, на хер? — отмахнулся тот. — Хотел как-то раз приехать за компанию с проститутками из «Целок», т. е. «Стрелок»… да пережабился я чего-то там… а потом мне подогнали цеповой кокс, я его дернул, а потом соскочил на Ибицу на тусняк… ну, и забил на это гниляковое турне. Кстати, — живо обернулся он к Романову, — знаешь, что я хочу вставить в свой, с позволения сказать, репертуар? Не знаешь, нет, нет, нет?

Андрюшу Вишневского, верно, распирало от избытка энергии: он только что, перед посадкой самолета, удачно употребил в ноздрю «дорогу» кокса.

— No, — ответил Романов почему-то по-английски.

— И не узнаешь… хотя нет, вот послушай… мне идет, а, Борисыч?

И, откинувшись на сиденье, он запел сильным, несколько надорванным хрипловатым голосом:

— На Муррромской доррожке… ста-а-аяли три сосны… прощался со мной ми-и-илый до будущей весны.

Сережа Воронцов подумал, что эта песня довольно хорошо бы вписалась в репертуар какого-нибудь педерастичного хлопца типа Шуры или Бори Моисеева. Да и этот Аскольд тоже потянул бы. Голос у него, надо сказать, довольно сильный и хорошо поставленный — даже неприлично это как-то для российской эстрады, что ли…

— …мой милый воззвра-а-атилса-а-а с краса-а-а…

— Кстати, — сказал Романов, довольно бесцеремонно прерывая арию московского гостя, — я подыскал тебе то, что требуется. Пластичный и артистичный парень, вполне, вполне подойдет.

— Да? — откликнулся тот. — И где же этот же этот хитропродуманный задротыш?

О черт!

— Этот хитропродуманный задротыш — спокойно сказал Сережа Воронцов, — сидит рядом с вами, многоуважаемый кумир миллионов.

Аскольд приблизил к Сергею свое размалеванное лицо и расхохотался.

— Да? — наконец сказал он. — Правда, ты, что ли? А я думал, какой местный хлыщ из администрации! Что-то вид у тебя больно культурный? Потянешь роль-то?

И он фамильярно похлопал Сережу Воронцова по щеке пахнущей каким-то тяжелыми душными духами, сильно смахивающими на женские, рукой.

— Культурный? — переспросил Сережа. — А сейчас? Н-на Муррромской доррожке ста-а-аяли три сосны… прощался со мной ми-и-илый до бу-у-удущей весны-ы!

— Ну… — начал было Фирсов, но Сережа перебил его:

— Хотя можно обновить репертуар тотально. Например, что-то вроде: «Ласточки летают низко, мне в суде корячится „выша-а-ак“!.. секретарша-гимназистка исписала два каррандаша!!» — Сережа нагло глянул прямо в округлившиеся глаза Принца и добавил:

— Это для мерзости ощущений.

Андрюша Вишневский одобрительно хмыкнул. И недаром: Воронцову удалось мгновенно схватить тембр, интонацию и манеру пения Аскольда. Это он увидел по тому, как лезут на лоб глаза Фирсова, которому показалось, что Аскольд начал на бис, но потом выяснилось, что то поет уже Сергей Воронцов.

— О-о! — с уважением выговорил Аскольд. — Не слабый перец! А на меня ты не обижайся. Я же… знаешь анекдот про пипец?

Сережа тяжело вздохнул, по всей видимости, он был обречен натыкаться на любителей рассказывать анекдоты, и ничего хорошего эти встречи ему не сулили.

А Аскольд уже рассказывал:

— В квартире раздается звонок. Мужик открывает типа дверь и видит перед собой здоровенного жирного толстяка. Типа того, который в клипе «Дискотеки „Авария“ грохочет: „Ешшь мяссо!!“ Мужик спрашивает:

— Ты кто такой?

— Я — пипец!

— А почему ты такой толстый?

— Я — не толстый, я — полный!

Засмеялись все, за исключением мистера Романова, который скроил довольно кислую гримасу и настороженно покосился на Воронцова.

Громче же всех смеялся сам рассказчик.

— Я к чему этот анекдот рассказал, — наконец сказал он, совладав с порывом душащего его неудержимого смеха, — чтобы ты понял… как там тебя зовут…

— Сергей.

— Вот-вот… чтобы ты понял, Се…мен, с чем, собственно, тебе придется столкнуться. Я вот такой же, как тот толстый мужик.

Это была первая за вечер мало-мальски человеческая фраза — без винегрета из витиеватой брани, замысловатого русифицированного англо-американского сленга, густо сдобренного интернациональной похабщиной, — которую произнес знаменитый певец и шоумен.

Она же оказалась последней — последней приличной. Сережа Воронцов уже имел несчастье понять, что Аскольд на самом деле — тот самый полный… м-м-м… капут, который тот подчеркнул приведенным анекдотом, потому что уже в момент прилета он был определенно обжаблен, как любил говаривать Алик Мыскин, знаток таких состояний. От «звезды» немного пахло спиртным, но взгляд по-рыбьи бессмысленных, неопределенного цвета глаз с сузившимися зрачками был мутным и неуловимым, и периоды неистового всплеска эмоций, когда Аскольд говорил и жестикулировал без умолку, сменялись кратковременным, но беспросветно угрюмым и зажатым стылым оцепенением.

От алкогольных напитков так себя не ведут. По всей видимости, Аскольд просто находился под воздействием наркотиков — скорее всего, того самого самого «цепового кокса», последствия принятия которого он так красочно живописал.

Впрочем, как оказалось, словесные изощрения и анекдоты про «полных» — это еще не все. Сереже предстояло стать свидетелем куда более впечатляющих выходок «звезды».

* * *

— Куда делсси… этот шалапусик?