Принц Вильгельм I Оранский. В борьбе за независимость Нидерландов от Испанской короны

Ответ давал сам Харлем. Вильгельм не мог допустить еще одного поражения. После Харлема потребовались недели, чтобы укрепить пошатнувшуюся решимость бюргеров, а после Лейдена это могло оказаться и вовсе невозможным. Даже если бы эти колоссальные жертвы не спасли Лейден, они наверняка сплотили бы всю Голландию в общем героизме и общем страдании. Когда бюргеры и землевладельцы сами добровольно проголосовали за свои потери, когда люди, которым предстояло лишиться крова, собрались вместе в молчаливой решимости, неся на плечах и в повозках то, что они могли спасти, и смотрели, как жадные воды медленно пожирают их поля и дома, когда бургомистр Делфта, глядя, как мутный поток ползет по его садам и фермам за городскими стенами, твердо сказал стоявшим рядом с ним горожанам, что все его потери – это небольшая цена за то, чтобы выдворить из Голландии испанцев, – тогда сама Голландия уже была спасена.

Рассеялись опасения Вильгельма, что его народ проглотит приманку испанского помилования или польстится на лживые предложения о мире, которые Рекесенс делал все это лето. Филипп держался в стороне от этих переговоров – факт, который должен был показать всем их бесполезность, – однако, если бы в Голландии возобладало уныние, Штаты могли попасться в эту ужасную ловушку. Теперь Вильгельм невозмутимо принимал делегации, посланные Рекесенсом, а Штаты, избежав соблазна, твердо настаивали на двух основных пунктах, которые Рекесенс не мог им предложить: на отзыве испанской армии и на терпимости в отношении протестантских сект.

Все это время Рекесенс не прекращал делать Вильгельму соблазнительные персональные предложения, надеясь подкупить его и оторвать от народа. Напрасно. Со свойственной ему галантностью Вильгельм отвечал, что у прекрасной дамы Голландии много кавалеров, но он тот человек, которого она удостоила своим выбором, и он не покинет ее.

В последней попытке поколебать его решимость Рекесенс отпустил Сент-Альдегонда под честное слово и отправил его, чтобы он убедил Вильгельма согласиться на компромиссное урегулирование. За последние девять месяцев Сент-Альдегонд не получал новостей, кроме тех, которыми его снабжали испанцы, и вполне естественно, что он считал положение Вильгельма более опасным, чем оно было на самом деле. Кроме того, он был уроженцем Брабанта и мог опасаться, что восстание северян, если дело дойдет до крайностей, станет угрозой единству страны. Как бы то ни было, он уже неоднократно писал Вильгельму из тюрьмы, призывая его сложить оружие и вступить в переговоры об урегулировании, основанном на терпимости.

После короткого посещения Роттердама он вернулся к своим тюремщикам другим человеком. Он не убедил Вильгельма в своей правоте, но сам убедился в правоте Вильгельма. Возможно, это случилось после напоминания о судьбе Колиньи, заключившего мир с Екатериной Медичи, и о том, что католики не обязаны держать слово, данное еретикам, но скорее после того, что он своими глазами увидел на Севере. Во время этого краткого визита он не мог не заметить того, что замечали почти все путешественники, оказавшиеся тем летом в Голландии, – рождения нации.

В Лейдене мучительно рождалась другая Голландия. После двух с половиной месяцев осады чума и голод свирепствовали не у ворот, а в самом городе. Сало и зерно закончились. Еще немного, и жителям пришлось бы раздавать своим изможденным хозяйкам копыта и шкуры животных. Но благодаря фанатизму немногочисленной группы жителей город продолжал держаться. Бургомистр Адриан ван дер Верф, один из самых твердых сторонников сопротивления, выслушав все требования о сдаче, успокоил голодную толпу гневными словами, что они могут съесть его, но сдаться… никогда. Вместе с тем, будучи отрезанными от внешнего мира, они не могли знать, какие планы разрабатывались для их освобождения, и довольствовались лишь неопределенными слухами. До самого августа их депутации не удавалось добраться до Роттердама.