Принцесса Ватикана. Роман о Лукреции Борджиа

– Я уезжаю в Неаполь. – Скорбь оставила следы на ее лице, нарисовала под глазами синяки, иссушила щеки. – Они не хотят, чтобы я здесь оставалась, да я и сама не хочу. Джоффре едет со мной. По крайней мере, так они говорят. Поживем – увидим.

– Он любит тебя. Он… не такой, как они.

– Ты волнуешь меня гораздо больше. Они никогда не отпустят тебя, как бы далеко ты ни убежала. Уже поговаривают о новом браке…

Я подняла руки:

– Это не имеет значения. Иди ко мне. – Я распахнула объятия. Мы обнялись, и я прошептала ей: – Я люблю тебя как сестру. Всегда помни об этом. Ты не только часть его сына, ты еще и часть его самого. Если я тебе когда-нибудь понадоблюсь, пиши.

Она обхватила меня руками, потом отстранилась, отерла слезы со щек и было отвернулась, но остановилась. Вытащила кинжал из-под плаща – тот самый, который я уронила, когда мы пытались спасти Альфонсо.

– Он твой. – Она положила его на ближайший столик. – Отомсти этим кинжалом за Альфонсо.

И вышла, не сказав больше ни слова.

В сопровождении моих дам и вооруженного эскорта, с завернутым в овчину сыном на руках няньки, в запряжных носилках я покинула палаццо Санта-Мария. Ветер разогнал все тучи, голубизна безжалостного неба была яркой, как покров Богородицы.

Уезжая, я не обернулась на свое палаццо, проехала мимо балкона Ватикана с его алым гобеленом, где стоял мой отец с кардиналами, провожавшими меня. Я сидела, выпрямив спину и высоко подняв голову, словно уезжала с триумфом, все еще оставаясь любимой женой, которая знает себе цену.

Толпа стояла вдоль дороги в гробовом молчании. Переменчивая римская чернь, склонная демонстрировать презрение непристойными выкриками, а почтение – песнями и цветами, смотрела на меня с сочувствием. Мужчины снимали шапки, женщины, видя мое черное платье и вуаль без всяких драгоценностей, поднимали руки с четками. Под перчаткой на пальце у меня все еще оставалось обручальное кольцо, и я кожей чувствовала его холодок.

Мне хотелось верить, что я ничего не оставила позади. Рим с его дикими политическими хитросплетениями и смертоносными тайнами больше не влек меня.

Но это было обманом, а я ведь зареклась лгать себе.

* * *

Горе эгоистично. Оно захватывает нас, прижимает к своей иссушенной груди, как беспокойная мать. Оно не отпускает, хотя мы и понимаем: если хотим выжить, то уйти необходимо. Тех, кто не вырвется из его хватки, ожидает безумие, потому горе пожирает тех, кому незачем больше жить.

У меня оставался мой ребенок. И в глуши Непи я целиком посвятила себя ему. Каждый день я брала его на руки, пела глупые детские песенки, щекотала ему пяточки, радовалась его веселому смеху. Все в нем напоминало отца.

– Ты узнаешь его, – обещала я, прижимая губы к его мягкой щечке. – Ты будешь им гордиться, потому что я расскажу тебе, каким он был: самым храбрым, самым благородным мужчиной, каких я знала, и он любил тебя всем сердцем.

Каждый вечер с приближением темноты, когда слуги уносили обеденную посуду со стола и зажигали огонь в очаге, чтобы холод не проник в дом, а потом наконец уходили, оставляя меня с зáмковыми собаками, для меня наступал час мучений. Я погружалась в прошлое. Заставляла себя вспоминать, как бы больно это ни было. Я хотела пережить заново каждое мгновение с того первого дня, как увидела его на дороге, в свите сестры, – его лучезарную улыбку, ослеплявшую всех встречных. Я закрывала глаза и вспоминала наш первый, осторожный поцелуй в библиотеке, то, как он держался со мной, будто я хрупкий подарок, который он боится повредить. Я упивалась нашей свадьбой, своим смехом, когда он раздевал меня в нашей спальне и я вскрикивала в экстазе от каждого его прикосновения. Тогда казалось, что они будут продолжаться вечно – дни нашей любви, но, заново пережив их все, я поняла, что длились они всего два года.

Краткое отдохновение среди пустыни отчаяния, раскинувшейся теперь передо мной.

Да, я страдала. И только Господь знает меру моих страданий.

Но я еще и ждала, готовила себя к встрече с тем, кто должен был скоро приехать.

Он появился с осенними ветрами, принесшими войну в долины. От лязга и топота его десятитысячной армии разбегались крестьяне. Он возвращался в Романью. Ему, получившему от отца титул гонфалоньера и защитника веры, а также артиллерию, способную подавить любое сопротивление, теперь нечего было опасаться.

Курьер предупредил о его визите. К вечеру он прискакал со своим избранным сопровождением. Подняли решетку ворот, и он въехал во двор замка.

Я, во вдовьих одеяниях, стояла в зале. Его сапоги тихо, как кошачьи лапы, ступали по плиткам пола. По крайней мере, он явился ко мне один, без оскорбительной компании своих головорезов.

– Моя госпожа сестра. – Чезаре поклонился.

Пламя в очаге высвечивало его фигуру. Он, как и я, был облачен в черное, но изящного покроя; на манжетах сверкали крохотные серебряные блестки, кожаные рейтузы облегали стройные ноги. Он не попытался обнять меня, когда я с вежливым безразличием, словно незваному гостю, протянула ему руку.

– Ты, вероятно, голоден. Приготовить тебе еду?

Он натянуто улыбнулся, чуть обнажив зубы: