Принцесса Володимирская

– Не знаю, может быть. Может быть, я называла ее как-нибудь иначе, так как Людовика – имя, данное ей отцом в память матери, умершей при ее рождении. Настоящее же имя ее, данное при крещении, было другое; я не помню его хорошенько… вдобавок, и фамилия Краковского была тоже – вымышленное имя богатого польского магната. Следовательно, Людовика Краковская есть вымысел, есть обман; и имя, и фамилия присвоены незаконно, и она, в сущности, была и осталась бродягой без рода и племени, без имени и прозвища; существо, поставленное людским законом ниже всех общественных ступеней. Но за то Провидение сжалилось над ней и дало ей сердце, волю и разные дары природы, которые когда-нибудь поставят ее на высшие ступени этой общественной иерархии. В этом я не сомневаюсь. У нее судьба отняла многое, но она объявила войну чуть не всему человечеству и завоюет себе больше, чем отняли у нее люди.

Все это произнесла Алина нервно, страстно, с чувством, дрожащим голосом, и горящий взгляд ее был устремлен куда-то в пространство. Она будто забыла, где она находится, с кем говорит.

Когда она замолчала, Генрих повторил свой вопрос раза два.

– Что это за личность? Отчего ты мне никогда не говорила о ней, и отчего теперь вдруг эта Людовика Краковская пришла тебе на ум и даже воспоминание о ней взволновало тебя?

Но Алина ничего не отвечала; ее страстный порыв прошел; она снова улыбалась полукокетливо, полушутливо и весело и с вызовом смотрела в лицо мужа.

Когда в десять часов утра Генрих проснулся и осмотрелся, то не нашел Алины. Предполагая, что она в другой комнате, он позвал ее, но ответа не было.

Он вышел прямо с постели босиком в другую комнату взглянуть, лежит ли на своем обычном месте шляпка и пальто Алины, но ничего не было! Он вернулся и вспомнил, что Алина предупреждала его, что в десять часов ей нужно выйти, но куда – он старался вспомнить.

– Ах, да, она сказала: «На край света!» – И он улыбнулся.

Генрих спокойно оделся и вышел в гостиную. Лакей принес ему обычный утренний завтрак, но Генрих не притронулся ни к чему. Ему хотелось дождаться возвращения жены; быть может, и Дитрих явится, и тогда они вместе, как случалось всегда, весело позавтракают.

Но прошло около двух часов, Алина не возвращалась. Шель послал человека узнать, в своей ли горнице Дитрих, и если вышел, то ждут ли его обратно к завтраку.

Генрих узнал в ответ, что часов около десяти госпожа Шель завтракала в гостях у господина Дитриха и затем они вместе выехали из гостиницы.

По предположению прислуги и швейцара, госпожа Шель поехала проводить господина Дитриха до заставы, так как он нанял почтовых лошадей, расплатился в гостинице и взял свои вещи.

Первое мгновение Генрих ничего не понял, даже никакое предчувствие не могло закрасться в его совершенно спокойное сердце; он только нетерпеливо ожидал возвращения жены.

Почему вдруг поскакал Дитрих, не предупредив его? – казалось ему странным. Единственной причиной такого исчезновения могли быть только дурные вести из Андау; но в таком случае и его следовало предупредить. Быть может, больна его мать или случилось что-нибудь на заводе? И Генрих тотчас же решил, что Андау тут ни при чем, тогда, конечно, Дитрих передал бы ему все и они вместе двинулись бы домой.

Недолго пришлось Генриху недоумевать. Какой-то крестьянин явился в гостиницу с письмом и спрашивал господина Шеля.

Генрих предположил, что управитель послал кого-либо из дома по делу, и тотчас же вышел в переднюю. Посланный, бедно одетый, объяснил, что на небольшом расстоянии от города, по дороге в Лейпциг, молодые господа, скакавшие на почтовых лошадях, остановились и красивая дама передала ему это письмо, заплатила червонец и велела строжайше передать этот клочок бумаги в руки господина Шеля.

Генрих развернул записку, написанную, конечно, заранее еще в гостинице и, прочтя несколько строк, зашатался и упал среди горницы без чувств.

Алина заявляла кратко мужу, что она бросила его навсегда, бежала со своим любовником и его другом и зятем, чтобы жить совершенно иной жизнью, которая может убить его, если он услышит о ней… Жизнью, которая или наверное погубит ее, или вознесет настолько высоко в общественном положении, насколько она имеет право требовать от судьбы и людей.

Последняя фраза, которой Генрих не дочитал, лишившись чувств, была следующая: «Я не прошу прощения и не считаю себя виновной ни перед тобой, ни перед многими другими в будущем. Меня толкает на страшную, пагубную жизнь, на победу или гибель – Людовика Краковская».

Так как подписи никакой в записке не было, то это имя, которое Генрих узнал только накануне, являлось теперь как бы подписью под запиской.

Когда Генрих пришел в себя, осмотрелся, вспомнил и сообразил все, то почувствовал, что тотчас он предпринять ничего не может.

– Спешить некуда, – спокойно произнес он. – Но как ни велик свет, я найдет тебя. Найду и не знаю, что сделаю! Да, теперь не знаю, а если и чувствую, то боюсь сознаться в этом. Я не могу ожидать, что судьба заставит меня сделаться против воли преступником.

...

Конец второй части