Принцесса Володимирская

– И да, и нет. Конечно, тот, кто сказал вам, что граф Краковский есть граф Велькомирский, не солгал; но его ли вы дочь?

– Это ложь! – воскликнула Алина. – Это вы теперь выдумали. Неужели вы считаете меня такой же наивной, как и прежде, неспособной отличать даже ложь от правды? Когда я в двадцать лет могла бороться с вами, то неужели вы думаете, что теперь я стала глупее?

– Повторяю вам, – отвечал иезуит, – здесь я не могу ничего сказать вам. Мы свидимся у вас или у меня, и я передам вам большую тайну, государственную тайну. Но вы, конечно, не поверите мне: вы считаете меня способным на убийство, следовательно, еще более способным на ложь. Вы не поверите мне?

– Конечно, не поверю.

– Но если то, что я скажу вам, подтвердят лица, достойные вашего уважения, тогда что вы скажете?

– Не знаю, какие лица. Быть может, лица, достойные вашего уважения, не будут достойны моего.

Отец Игнатий усмехнулся.

– Как вам сказать? Не думаю. Эти лица, например, вроде посланника вашего, Огинского, вроде князя и княгини Сангушко или князя Радзивилла, польского магната, о котором вы, вероятно, слыхали. Наконец, быть может, еще одна личность скажет вам, что я не лгу, предложит вам помощь в том самом деле, которое я передам вам. Если сам герцог Шуазель подтвердит все то, что я скажу, то почему же вам не верить?

В эту минуту Алина уже была другая. Она уже забыла, что перед ней сидит прежний капеллан Игнатий, убийца. Совершенно иное чувство проснулось в ней и громко заговорило. Она была поражена всем слышанным.

– Так граф Краковский, то есть Велькомирский, не отец мне? – выговорила Алина шепотом, через силу, как бы теряя самообладание.

– Нет, не отец! Он вам чужой человек! Все, что вы думали, все, что вы знаете, есть выдумка, обман. Единственное, что правда, и, видите, я прямо сознаюсь в этом… Правда, что большое состояние Краковского, в десять раз увеличенное не его торговыми оборотами, а подарками вашего отца, – это состояние по закону, конечно, должно было принадлежать вам и попало ко мне. Через меня им владеет наш орден и управляет им сам святой отец; но поверьте – орден возвратит вам половину всего состояния для великого государственного дела, которое вы должны начать. Это дело должно быть целью вашей жизни. Когда вы достигнете всего того, что должно быть ваше, то, повторяю, вы будете в состоянии вернуть ордену то, что он даст вам теперь как бы в заем. Не захотите – оно останется у вас.

– Но кто же мой отец? Жив ли он?

– Нет, он умер.

– А мать?

– Тоже, но права остались, ими вам завещанные. Отец завещал вам состояние, большее, чем то, что было у графа Велькомирского, а мать – такое общественное положение, которое, повторяю, есть высшая общественная ступень; но теперь я ничего более не скажу вам! Нам надо свидеться… Мне нужно получить ваше согласие. Я – то есть орден Иисуса с одной стороны, а с другой – Франция, в лице герцога Шуазеля, будем помогать вам.

– Неужели все это ложь? Неужели все это не комедия? И какая глупая, даже вас недостойная комедия?

– Успокойтесь; я понимаю, насколько поразило вас все, что я сказал. Поезжайте домой! На вас лица нет! Слишком заметно, насколько вы взволнованы; притом мы долго здесь засиделись, нас могут заметить, а это повредит делу. Подумайте дня два о том, что я намеками передал, и затем призовите меня, и я передам вам эту великую тайну, государственную тайну, имеющую громадное политическое значение.

XIX

Прошло два дня, которые Игнатий дал красавице, чтоб успокоиться, а Алина была взволнована и смущена более, чем когда-либо.

Не успел прогреметь над ней один громовой удар – непостижимая тайна, переданная Игнатием, как над ней, оглушенной, раздался другой удар. Она получила записку от графа Осинского. Он писал ей:

...