Принцип домино. Покой

Дверь номера гостиницы Посейдон, куда позвал ее Томпсон, оказалась не заперта. Тихо шагнув внутрь, Эванс взвела курок пистолета, хранившегося у Формана в ящике стола. В номере сильно пахло алкоголем. Грязные стены пропитались стойким запахом дешевых сигарет. В гостиной царил полумрак. Свет пробирался в комнату из приоткрытой двери спальни, откуда раздавались неоднозначные звуки, издаваемые человеком, который отправляет содержимое желудка обратно.

– Томпсон! – Эванс позвала его, прижавшись спиной к засаленной стене, и держала оружие наготове.

Ответа не последовало. Обдирая спиной пожелтевшие обои, Эванс потянула ручку двери спальни на себя, и резко открыла ее, входя в комнату, освещенную лампой на прикроватной тумбочке. Позиции проверялись без замечания деталей обстановки. Правый дальний угол – чисто, левый – никого. Она не отвлекалась ни на что вокруг, осматривая комнату на предмет наличия посторонних, и, убедившись, что угрозы для жизни нет, осторожно прошла в спальню по разбросанному под ногами стеклу. Дверь в ванную оказалась приоткрытой. Из-за нее раздавались хрипы рвущихся наружу рвотных позывов.

– Томпсон? – тихо звала Миа, толкая от себя дверь в ванную.

Представшее взгляду привело в недоумение: Ричард, мать его, Томпсон в неизменной белоснежной рубашке и с Береттой за поясом обнимался с унитазом, как выпускник воскресной школы, впервые попробовавший спиртное. Опустив оружие, Эванс обернулась и окинула взглядом номер, застыв в изумлении. Пол был усеян осколками разбитых бутылок. Посреди них в груде стекла и луже собственной крови лежал труп Эндрю Мак-Кинли, белый, как полотно.

– Твою мать, Rainbow Dash, что случилось? – шокировано выдала она, пробегая глазами по обстановке спальни.

– Это не я… это все он… Он мстит мне за Лиама, – выдавливал Томпсон в промежутках между спазмами. – Я бы никогда его не подставил… – и зарыдал, падая на пол.

Эванс переводила взгляд с труда Эндрю на плачущего Единорога, который блевал далеко не радугой.

– Я бы никогда не подставил Лиама, ты же знаешь, Эванс, знаешь! – закричал он, ударяя рукой о кафельный пол.

Эванс развернулась к Томпсону и присела рядом с ним. Одно она знала точно – Томпсон не врал. Его реакция служила тому подтверждением. Единорогу не впервой проворачивать грязные дела, а потом избавляться от тела, но что-то или кто-то его серьезно напугал.

– Я тебе верю, Ричард, верю, – тихо сказала она, поглаживая его по голове и прижав к себе, как плачущего ребенка. – Мы ничего ему не скажем, – Эванс пыталась успокоить Томпсона, внимательно глядя на тело Эндрю поверх его головы. – Расскажи мне, что случилось, пока он не пришел, – шепнула она ему в волосы, чувствуя, как ее рубашка пропитывается его слезами. – Расскажи мне все…

Пауза

Еще задолго до наступления праздников в городе начал витать рождественский дух. Легкие намеки. Ничего конкретного: над дверями вырастали венки с омелой, витрины окутывали сетки назойливых огоньков гирлянд, еще не облитые воскоском от пламени свечи в корзинах с еловыми ветвями будто стремились занять любой мало-мальски свободный участок пространства на виду. От столь явной демонстрации всеобщего ликования коробило, и не вероисповедание стало тому причиной. От созерцания ветвистых прутьев подсвечников грядущего Ханукия в груди все еще не вспыхивал огонь, согревавший сердце.

Праздничный символизм не имел для нее значения вне зависимости от принадлежности к конкретной культуре. Он в любом случае навевал печаль. Единожды испорченный сочельник навсегда оставил в душе неизгладимый след и изменил ее жизнь в дальнейшем. Теперь из года в год сплошное дежавю, навевавшее боль и отдававший горечью одиночества, грозившего стать вечным. Мира Либерсон ненавидела грядущие праздники в окончании года, какое бы название они не носили. С предвкушением и эйфорией она дожидалась их всю сознательную жизнь до пробившего скорбного часа, перечеркнувшего все. Несколько лет назад едва перешагнув четверть века, она потеряла самое дорогое: надежду на счастливый брак и возможность стать матерью.

Скоротав очередной одинокий вечер в компании телевизора и бутылки сухого красного, она подливала его в бокал: темно-вишневое, колыхнувшееся за стеклянными стенками, в полумраке казалось почти черным. Сидела за столом просторной квартиры, где все и произошло пару лет назад. В злополучный вечер она и ее теперь уже бывший вели ненавязчивую беседу за ужином, и ничего не предвещало беды.