Принцип мести

– Ничего нового вы не сказали. Это учение известно мне, – сказал Игнатий. – Оно называется апокастазис: все тварные существа рано или поздно спасутся и удостоятся быть принятыми в Царство Божие.

– Но я иду дальше, – возразил Илия. – Истинно говорю вам: ада нет. Ни в пространстве, ни во времени. Ад, где твоя победа? Вечные муки несовместимы с милосердием Божиим, поелику Он есть Любовь, а идея Страшного суда – это привнесение Бога-Отца, первого воплощения Духа Святого, по сути своей отвечавшего жестоким потребностям жестокой эпохи. Не может Царствие Божие стоять на углях ада, невыносимо вечное блаженство одним наряду с вечными страданиями других. Такого исхода не заслуживает Его творение.

– Значит, всему лучшему в нас мы обязаны Богу, а всему худшему – нам самим? – вмешался я. – Странное суждение. Если бы Бог был самодостаточным, человек был бы ему не нужен и Он не смог был его любить. Если же человек включен в Бога как одна из тысяч его ипостасей, значит, Бог несовершенен. Но почему-то отовсюду приходится слышать его адвокатов, утверждающих, что Бог лучше, чем твердит о нем Библия. Чтобы признать его Всеблагим, нам на каждом шагу надо спорить со Священным Писанием.

– Да, это так, – согласился Илия. – Боги несовершенны. Но Святой Дух есть высшее совершенство, и спорить можно лишь о превратностях его воплощения в Боге-отце, Боге-сыне или, скажем, во мне, как и в каждом из нас.

И снова вступил в разговор, как крупнокалиберная артиллерия вступает в бой, Игнатий.

– Не ты ли говорил, что единственным свидетелем исчезновения тела Христова была Мария Магдалина? Ты. А как же Евангелие от Матфея: «И гробы отверзлись; и многие тела усопших святых воскресли, И, вышедши из гробов по воскресении Его, вошли в святый град и явились многим?» Они что же, тоже воскресли без тел?

– Да, без оных. Мы говорим о всеобщем видении после смерти Христа. Воскресшие суть формы Святого Духа, вступившие в Царство Божие в очертаниях людей, признанных после жизни святыми.

– Тогда нет и Царствия Небесного, есть только безбрежный Дух Святой.

– Дух в своих воплощениях всегда конкретен. Его носители – люди, ангелы, всякая тварь Божия.

– В это мы никогда не сойдемся, – стоял на своем Игнатий. – Как и в том, что вы называете приматом добра над верой. Вспомните соловьевское разграничение: итак, нравственность, не ведущая к действительному бессмертию и нетлению, не может, строго говоря, называться самозаконною, ибо она явно подчиняется чужому закону материальной жизни. Следовательно, добро вне Бога – вне закона.

Пусть непрямыми, безнадежно окольными путями, но мы пришли к вопросу, который волновал меня уже давно, с тех пор как я открыл Библию, и который задавал Игнатию на теплоходе – об оправдании добра. Мне казалось величайшей несправедливостью по отношению к человеку рассматривать творимое им добро только через таинство его приобщения к вере. Получалось, просто хорошие люди Богу не нужны, ему нужны только преданные, слепо в него верящие. Но ведь каждый человек, пусть даже отрицающий божественное бытие, коль он добр в делах и поступках, милосерден и чист перед людьми, участвует в жизни Бога. Он приумножает добро и тем самым приближает Царство Божие. Разве недостоин он жизни вечной?

Нет, недостоин, отвечает Бог-отец, а вслед за ним и Бог-сын.

Да, он спасется, говорит Илия. И тут – ничего не поделаешь! – я на его стороне.

– Но Соловьеву принадлежит и другая мысль: пути для получения нравственных сил не исчерпываются положительной религией, ибо помимо нее люди сознают и творят добро, – возразил Илия. – И в Послании к Римлянам говорится, что по естественному закону язычники могут творить добро. Все дело в том, что мы боимся пойти дальше, вынеся Бога за скобки и провозгласив примат добра. Мы не отрицаем Бога, мы этим самым утверждаем его во всей его силе и славе как Милосердного и Всеблагого. И я полностью разделяю взгляд названного вами философа, для которого цель исторического делания именно и состоит в окончательном оправдании добра, лишь вношу одну существенную поправку – всего добра, содеянного в том числе и вне ограды церкви. Иначе, во-первых, врата небесного Иерусалима окажутся закрыты для всех иноверцев и, во-вторых, для неверующих. Что, согласитесь, было бы несправедливо.

– Я скажу так, – неожиданно встрял в разговор Лема. – Все это мура, этот ваш эбинизм. Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед его пророк. И пока мы не перебьем всех неверных, справедливости не будет. Я все сказал.