Принцип Полины

Я оставил лампу зажженной, и мы любили друг друга, как будто были одни в целом свете. Полина закрыла глаза и ласкала себя, используя меня скорее как… инструмент, как прибор, этакий вибратор во плоти, но пика наслаждения мы достигли одновременно, приглушив крик ладонями.

— Прости, — прошептала она, упав мне на грудь.

Я сказал «спасибо». Она ответила «не за что». И мы замолчали, сплетенные, неподвижные, переводя дыхание под гул электрических конвекторов.

— Я не занималась любовью уже год, с тех пор как он в тюрьме.

В ее тоне не было ни сожаления, ни оправдания — просто констатация. Я поддержал разговор в том же регистре, только прозвучал чуть более жалко:

— А у меня нет даже такой весомой причины. Мои эпизодические случки с Самирой, коллегой по работе, — она иногда помогала мне проверять на прочность ковровые покрытия, которые мы настилали, — вполне можно было обойти молчанием. Она держала меня за спарринг-партнера, чтобы не скучать между романами.

— Уже год, — повторила Полина безжизненным голосом.

— Это только предварительное заключение…

Я тоже почувствовал, как сильно это смягчающее обстоятельство отягощает будущее.

— Я не могу жить без него.

— Я понимаю.

Из деликатности я отодвинулся от нее. Тем же тоном она продолжала:

— Это я твержу себе уже целый год. Я прекрасно знаю, что это неправда. Но это доказательство любви. Смысл жизни. Мне так необходимо давать ему доказательства. Иначе он погибнет.

Я почувствовал ком в горле и с трудом спросил:

— Я тоже… тоже доказательство?

— Да. Он хотел, чтобы я взяла тебя в любовники, и я взяла. Потому и сказала «прости». И еще потому, что… это не с тобой я занималась любовью. И не с ним. Просто с собой. Ты сердишься?

— Конечно, нет…

Я не лукавил. Я впервые испытал чувство, будто отделяешься от своего тела, воспаряешь вместе с женщиной и сливаешься со всем, что есть доброго и прекрасного в этом мире. Безграничное счастье вместо неизбежного «ну и зачем это было?» после мимолетных интрижек, которые всего лишь помогали выносить затянувшееся воздержание. Я ощутил гармонию, непреходящее ликование и немедленное желание начать снова. Отсюда и некоторое послевкусие досады от осознания, что это чувство слияния было односторонним.

— Это очень важно — запахи, — сказала она через некоторое время без видимой связи.

Я молчал: пусть развивает тему. Уж лучше, в конце концов, витать в эмпиреях общих мест, чем вязнуть в неловких толкованиях того, что произошло между нами.

— Это так много говорит о человеке. «Ветивер» от Карвена — это броня, непроницаемый экран, создающий пустоту вокруг. А моя герань — это внутренний покой. Невозможный покой. Аромат несбыточной мечты.

— Как он называется?

— «Полина» от Copra. Мой дед был парфюмером в Грассе. Он создал его для меня, когда мне было восемь лет, формулу я храню до сих пор. Это он меня вырастил. Социальные службы забрали меня у матери, она кололась вусмерть, было непросто, я кочевала из одной приемной семьи в другую, никого не выносила. Дед добился опеки. Он подарил мне начало чудесной жизни, перечеркнув все остальное. Я встретила Максима, когда шла с его похорон.

Полина плавным движением вынула палочки из волос, и рассыпавшиеся пряди коснулись моего лица. Она продолжала шептать в темноте, уткнувшись подбородком в мое плечо.

— Он мыл машину президента Сонназа в Антибском порту, пока тот выступал на съезде партии «Объединение в защиту Республики». Я тогда себя не помнила. К тому же я была несовершеннолетняя — значит, снова приемные семьи. Он взял меня под крыло. Любовь с первого взгляда. Иначе и случиться не могло. У меня было полно любовников, я очень рано начала, но с ним это было еще лучше, чем любовь. Друг на всю жизнь… Дружба-страсть.

Она длинно вздохнула, придавив мои ребра.

— Сонназ нам помог, похлопотал в социальных службах. В нем есть и хорошее. Мой вирус информатики — это я от него подцепила. В девяносто первом у него был один из первых пауэрбуков во Франции. Но мне бы так хотелось, чтобы Максим вырвался из-под его влияния. Так хотелось сделать его взрослее, осторожнее… тогда он не сидел бы сейчас. Но я люблю его таким, какой он есть. Человека не изменишь, изменить можно только его запах. Со мной он перешел с «Eau Sauvage» на «Ветивер». От жажды жизни к лесному уединению.

— А от меня, до него, чем пахло?

Она приподнялась на локте:

— Неудачей. Прости за прямоту «Мон-Сен-Мишель амбре отантик» не дышит соблазном, эго, жизненным успехом. Только отрадой детства. Укрыться в его запахе, забраться на сеновал и уснуть.

Она снова легла на меня. Не знаю, от проницательности ли, от нежности в ее голосе, глаза мои увлажнились. Пожалеть себя я всегда любил, но ни одна женщина не заставляла меня плакать. Я спросил едва слышно:

— Я имею право в тебя влюбиться?

Ответ сорвался с ее губ, спонтанный, почти радостный:

— Да, конечно. Но только через Максима.

Когда он станет твоим персонажем, оживет под твоим пером, будет говорить, выражать чувства ко мне… Тут у тебя достаточно материала, так мне кажется. Достаточно, чтобы быть верным.