Природа сенсаций

— Да кому нужны эти вещи? Слушай меня дальше: я нашел продолжение этим двум эпизодам! Продолжение — это Наташа! Она, я увидел, ты понимаешь, я уже распознаю сразу — она того же типа, что Надя и Лена… У меня есть знание о жизни…

Мне показалось, что он заговаривается.

— …Знание, но я не могу сопрячь его с самой жизнью. Ты где спать ляжешь? Я пойду, поднимусь к ней. Я ее прямо спрошу. Мне всегда нравились миниатюрные блондинки, а ведь Наташа и две предыдущие — это совсем не тот тип. Это моя судьба. Они — главное, что было у меня в жизни.

— Да ничего и не было, насколько я понял!

— Но должно было быть и теперь — будет!

— Ты уверен, что она тебя просто-напросто не пошлет?.. — спросил я.

Это уже шел дурацкий мужской разговор.

— Иди, — сказал я. — Зачем только меня было о своих планах оповещать? Желаю удачи.

— Как? — Он встал, сверкнули дужки очков, рубашка расправилась на утлых плечах. — Я думал, вы с ней… давно…

— И что?

— И если…

— Так вот, — сказал я, — если бы если, я бы тебя не стал слушать с тем спокойствием…

— А разве было спокойствие? Я не заметил, — перебил он, затем повернулся и вышел.

Я посидел еще в тишине, затем встал, просунув руку между кактусами, нащупал выключатель, погасил свет. Лег здесь же, на веранде, — жаркая ночь позволяла.

И встал с первым ударом выползшего из-за елей солнца.

Я лег одетым и потому сошел с крыльца сразу и неслышно. И выбрался за калитку.

В общем, пропали суббота с воскресеньем.

Вряд ли мы останемся друзьями с нашей Наташей.

Я умылся у массивной колонки и обернулся, взглянул на дом.

На балконе, на втором этаже, стоял, не видя меня, Олег. Он надел рубашку на голову, руки в рукава не просунул, грел бледную безволосую грудь под лучами дачно-хвойного восхода.

И я понял, вдруг узнал, что в ту секунду у нас было одинаковое ощущение. Мы были оба дураками. Я рвался раскопать давно минувшее. Зачем? Чтобы найти повод для неосуществимой мести настоящему? Он изобретал прошлое — близкое, свое собственное, — а о чужом не ведал вовсе, вслепую бился об углы текущего мига.

Я подумал о Наташе: «Рыба в теплой постели». Я всю ночь лежал за стеной этажом ниже. Я два года лежу за стеной. Всю жизнь этажом ниже, черт бы все побрал!

Конечно, я заразился от Олега: я выдумал теперь свою Наташу и не хочу уходить от нее, несмотря ни на что. Но это пройдет. Можно сбрить это, как щетину со щек. Можно снести дачи и разбить детский парк. Можно вырыть пруды. И играть бесконечный мизер, суть которого в том, чтоб не брать никаких взяток. От малых и от сильных, от жизни и от пустоты, от страха и от счастья — можно, если умеют старые мастера.

Получится и у нас, которые за стеной, — на это надеюсь, шагая к станции, где поет электричка. Это будет сенсация, поскольку сенсация в переводе всего-навсего «ощущение».

НА КРАЮ ВЕКА

Разве дело в форме, в способе выражения? Конечно, нет.

Как ни говори, мы таковы, что мечтаем не вперед, а вспять: забыться бы в том времени, как иногда забывали себя в гостях — оставались с хозяином, немного мешали ему: он мыл посуду, со звоном складывал вилки и ножи; ждали его, потом все курили вместе, пили чай.

Простите. Я не могу тратить имеющийся импульс на пустяки. Я должен сообщить широким массам то, что знаю о Филиппе Игоревиче Шашкине.

Видите ли, тот человек, который преподал мне первые уроки литературного письма (поэт по профессии), учил, что, о чем бы ни говорили мы, скажем мы все равно о себе.

Очень важные слова я слышал также из уст одного священника, он выступал по телевидению.

— Мы должны свидетельствовать о своей вере, — сказал он.

Я, собственно, и хочу засвидетельствовать кое-что, некоторую ситуацию, при которой смутное свинство чуть было не случилось, прошло над нами, как удаленный гром.

Мы познакомились с Ф.И. Шашкиным в какой-то тесной квартирке.

— Учение Блаватской, — говорил он, — такая вещь…

Я слушал и веселился, радовался! Надо же: «Учение Блаватской»!

И на кухне, чуть позже, я сказал ему грубовато:

— Ну и за каким хреном ты, твою мать, русский человек, влез в это абсолютное говно? Вовсе тебе делать нечего? Тогда хоть бы радовался просто, без Блаватской…

Незабвенный и густой папиросный дым летел сквозь абажур чрезмерно яркой настольной лампы. В комнате пили вино, оттуда доносились смешки, негромкие вскрики: «Ах!», «Мне!», бульканье, стуки.

Шашкин вдруг поднял руку, простер ее вперед. Далее напряг пальцы, двинул всею кистью, и лежавшая на столе тяжелая старая книга поехала вбок и вокруг лампы.

— Фил, — сказал я, — ты же знаешь, нет разницы: учение Блаватской, учение Ленина…

Руки его были по-прежнему напряжены, растопырены, пальцы распялены. Помнилось мне, что Шашкин обозлен и готов меня душить.

Я заговорил быстро, стараясь отвлечь его:

— Вот перешедшая в кровь мудрость века: не скапливаться. Не вступать в союзы, партии, организации и уж, не приведи Господь, созидать их! Принимая чужемудрие, мы опускаемся…