Природа сенсаций

Леонид стучал рукой по простыне, изгибался, нашаривал грудь Анечки и прилаживал чресла к ее ягодицам. В таких условиях hard-on был практически гарантирован — достаточно сказать, что грузный, пожилой и очень животастый адвокат по фамилии Куц, несмотря на тяжелые переживания, связанные с неудачным решением большевиками жилищного вопроса, все-таки подступал к Елизавете Ильиничне, супруге своей, и, вопреки прожитым годам, не было ночи, когда не оканчивал бы юрист начатое дело, оглашая жилище трубным, хотя и несколько гайморитным ревом.

На кухне, на обширной барской кухне, Елизавета Ильинична говаривала:

— Но, знаете, мы привыкли, так заведено у нас в семье спокон веку — во всем видеть хорошую сторону. Вот, например, это ужасное уплотнение. Но Степан Степанович не приходил ко мне с 1907 года, с тех пор как он проиграл процесс провокаторов. Я уже, честно говоря, по-женски забыла, о чем идет речь. Плесенью там заросло, как выражалась наша прислуга в те годы… И вот же! Подумать только. Нет, что ни говорите, а и у революции есть свои хорошие стороны.

Впоследствии, надо заметить, Елизавете Ильиничне это припомнили: в 1937 году в лубянской тюрьме молодой следователь Гаврилов орал на нее, обвиняя в том, что она пыталась, по его выражению, «своей мандой измерить глубину революции». Что, конечно, невозможно.

Но было и второе обстоятельство. Связанное с Анечкой и Сережкой. Увы — жена была неверна Леониду Ф. И разлучником, коварным искусителем выступил старый друг и однокашник (их называли по тем временам — однокорытники) Леонида — Сергей К.

Коллега вроде, и немало проведено было вместе счастливых часов, как над ретортой, так и среди цыган — а вот же. Но беда в том, что очень нравилась ему Анечка. Был он к тому же несдержан. И не сдержался.

Однажды, когда Леонид засиделся в лаборатории особенно допоздна, Сергей пришел к нему домой с букетом цветов. Толкнул дверь, вошел в коридор — тишина, никого. Крадучись, продвинулся вперед, в темноту. Тогда не было еще коммунального быта пятидесятых — не висели по стенам ни ванны, ни велосипеды, даже следы благородных обоев еще сохранялись на них, на высоких.

Чуть дрогнувшей рукой Сергей толкнул дверь в комнату Леонида и Анны. Дверь подалась. Анна стояла у окна, ломая руки, в глубоко декольтированной ночной сорочке.

Что было делать?

— А сопротивление бесполезно, — просто объяснил ситуацию Павлин Моисеевич. — Противу природы ж не попрешь.

Но ему, спустя эоны, в Кратове, легко было объяснять. А каково было Леониду, когда он, распахнув дверь к себе, увидел равномерно движущиеся загорелые ягодицы худого мужчины на фоне тихо колеблющихся белесых полушарий Анны? И что чувствовал он, опознав в обладателе ягодиц коллегу?

О том мы не узнаем никогда.

Но для истории не важны мелкие обстоятельства. Для истории и для науки роковой визит Сергея сыграл фундаментальную роль: ведь именно после него, через некоторое время, Леонид стал замечать, что его влечет к Анне сильней, чем прежде. «А что, если для нашего счастья Сергей так же необходим, как я сам? А что, если даже и кряхтенье адвоката не напрасно? И без слесаря с его “всажу!” я уже не мыслю себе жизни, в смысле — половой жизни…»

Кипучий мозг молодого ученого начал свою работу.

Спустя десять лет, уже перед войной, базу растениеводства разогнали по обвинению в троцкизме, ницшеанстве и марризме. Леонид был расстрелян, Сергей получил квартиру на Пятницкой. Анна за эти годы тоже многому научилась.

***

Замороченный, чумной человек бился, словно в судорогах, на галерее. Изломанная, со свободно вращающимися как на шарнирах членами фигура его, казалось, готова распасться на составляющие — но, однако, с каждым следующим всплеском музыки, несшейся изо всех углов и все-таки, казалось, возникавшей ниоткуда, человек вновь на мгновение собирался в единое целое — но лишь для того, чтобы со следующим аккордом вновь развинчиваться.

— Вот она, белена-то, что с людьми делает, — раздалось за моей спиной чье-то хриплое речение.

Я обернулся.

Двое, обычные двое — ничем не примечательный молодой человек и девица с черной, ниспадающей на лоб челочкой с ним. Дым над пепельницей, мочеобразное пиво в грубых кружках. Обычный пейзаж московского клуба и московской ночи, жалкий даже и в самой своей разгульной шири.

Я ненавидел этот стиль жизни, но в ту ночь у меня не было выхода: потрясенный, раздавленный тем, что открылось мне, я решительно не мог отправиться в свою берлогу. Сейчас, узнав, что же на самом деле происходит со всеми нами, я чувствовал себя просто обязанным быть здесь, в гуще людей. Пусть пыльно, пусть душно — но важно, что люди, которых я, хотя и презирая порой, считал своими эндемиками, где-то рядом.

Я еще раз оглядел пару. Вслушался. До меня долетел еще один фрагмент фразы.

— Адылудоно, — вроде бы сказал молодой человек.