Приручить Сатану

— «Пусть грустит»? — ядовито протянул он, оборачиваясь на Аглаю. Девушка растерянно остановилась и посмотрела на него широко раскрытыми глазами. — «Пусть грустит»?! Слышал бы тебя сейчас отец. Благодаря ему мы сейчас имеем этот сад, стоим здесь и танцуем, а не прикованы к этим скалам, — Бесовцев качнул головой в сторону гор. — Он еле добился возможности нашего независимого существования, проявил такие таланты дипломатии, какие ещё не видел свет, возвёл из пепла отдельный мир, а ты!.. «Пусть грустит»! Когда тысячелетия назад мы стояли на этом же месте плечом к плечу и боялись представить, что будет дальше, уныние и скорбь были для нас самыми страшными бедствиями, потому что они заставляли нас опускать руки, забывать то, ради чего мы боролись, гнить заживо и душой, и телом! Гордыня заставляла нас отворачиваться от руки помощи, которую нам протягивал архистратиг, чревоугодием мы пытались заглушить душевный голод, а ты говоришь: «Пусть грустит»! Гнев заставлял нас рушить то, что мы только построили, завидовать тем, кто остался на Небесах, с горящими от алчности глазами отбирать у ослабших собратьев последние крупицы золота, будто на них можно было купить утерянный покой, забыть, что такое настоящая любовь… Твой отец — величайшей силы душа, и знаешь почему? Потому что он смог обуздать все эти грехи, превратить пожирающие нас изнутри беды в человеческие пороки, установить ту самую пресловутую гармонию добра и зла… Сложно жить в мире, где только Рай — спокойное и тихое место, а всё остальное — хаос из всевозможных грехов. И твой отец смог взять под контроль этот хаос, заставил всех нас, скошенных гневом, алчностью, завистью, унынием, взять себя в руки и начать строить. И мы строили. Долго и упорно. Видишь этот сад? Когда-то на этом месте раскалённой лавой плескалась ненависть, камень плавился от ярости. Рука сама так и тянулась к ножу, чтобы вонзить его в спину друга или брата, но твой отец перехватил подлую руку, и кинжал упал прямо в кипящее жерло вулкана. Мы все благодарны ему, потому что если бы не он, мы бы съели друг друга. Постепенно магма вражды застыла, и теперь на месте зависти и гордыни возвышаются необычайной красоты горы. Это не означает, что грехи куда-то исчезли, вовсе нет; мы всё ещё в чём-то завидуем Небесам, но мы так же всё ещё горды — мы все тут гордые, без этого никак. Идти на уступки значит быть не гордым, а это не наш удел. Мы разные. Мы другие. Самое главное, чего мы добились — мы укротили грехи, а не грехи укротили нас. Понимаешь? И тот, благодаря кому мы это сделали, — твой отец. Творец не смог приручить его, а значит уже никто не сможет этого сделать, — Бесовцев на мгновение замолк, вглядываясь в глаза Аглаи, словно пытаясь понять, уловила ли она его мысль: Аглая выглядела напуганной. — Но иногда, — глухо продолжил он, — мы устаём. Физически, морально — не важно. У нас немного праздников, но на один из них — на Вальпургиеву ночь — мы исполняем танец, который должен наполнить нас силами на следующий год, тот самый волшебный вальс, который мы репетируем. Нельзя, чтобы кто-нибудь из нас опустил руки, не сейчас, потому что может рухнуть империя. Мы не умрём, нет: твой отец обязательно начнёт строить заново, но если так будет всегда, мы никогда не достигнем счастья. А ты говоришь: «Пусть грустит»…

Бесовцев немного остыл и с сочувствием посмотрел на Аглаю: шёлковые чёрные крылышки мелко дрожали, то ли на ветру, то ли от страха — неясно. Она ничего этого не застала, и все рассказы взрослых о былых временах были для неё не более, чем рассказами, хотя и производили на Аглаю сильное впечатление. Бесовцев глубоко вздохнул, подошёл к девушке и крепко её обнял, прижав к груди.

— Поверь мне, будет время, когда нам не нужно будет танцевать волшебный вальс. Оно обязательно настанет, просто не сейчас. Сейчас нужно собраться с силами… Один танец, и тогда их будет гораздо больше.

Бесовцев заглянул в лицо Аглаи и, увидев всё те же широко распахнутые изумрудные глаза, улыбнулся своим мыслям. Знал он этот взгляд: нет, Аглая вовсе не прикидывалась, но именно так пугается маленький лисёнок, а затем страх проходит, и лисья натура берёт своё.

Аглая глубоко вздохнула и опустила глаза вниз. Бесовцев снова протянул руку в приглашающем жесте; Аглая грустно посмотрела на раскрытую ладонь, вложила в неё свою, и уже через пару секунд пара опять закружилась в стремительном вальсе.

— Это воспоминание, — прозвучал прямо над Евой чей-то женский голос: у неё за спиной стояла Аглая. — Одно из моих любимых, кстати. Почему-то мне кажется, что важно помнить, как всё начиналось, — девушка опустилась рядом с Евой на траву, окинула насмешливым и немного надменным взглядом её растерянное лицо и отвернулась, переключив внимание на танцующую себя. — Не волнуйся, никто не будет ругать тебя за то, что ты подслушивала и подсматривала, а, наоборот, даже похвалят. Как говорит Мария, «упрекать чёрта в грехах то же самое, что хвалить». Ты быстро учишься.

Ева смутилась, но не нашлась, что ответить.