Пришелец из Нарбонны

— Я бы с превеликим удовольствием, но, увы… Нет, я не пайтан и не ученый, хотя в нашем роду было немало и тех, и других. Но мои предки были не только поэтами и учеными, это были смелые и доблестные люди. Когда многие переходили в ислам, и даже сам великий Маймонид[27] не стал исключением, прародители мои предпочли изгнание.

— Маймонид все объясняет в послании к евреям, — вставила донья Клара.

— Так значит, изгнание. Значит, все-таки, бегство! — обрадовался Энрике.

— Маймонид бежал в Фец и там сорвал с себя маску мусульманина, — сказал Эли, обращаясь к донье Кларе. — Что же касается бегства моих предков, — тут он повернулся к дону Энрике, — я не говорил, что спасаться бегством во имя сохранения не только жизни, но и веры — это грех.

— Не потому ли ты такой храбрый, что ты не поэт, — донья Клара подняла палец вверх. — Уж не считаешь ли ты, что одно с другим несовместимо, как сладкозвучное пение и пронзительный крик?

— Этого я не говорил, я так не думаю, — Эли поклонился донье Кларе.

— Недурно, юноша, — дон Энрике похлопал его по плечу. — Донья Клара — наша поэтесса. Любовные макамы, хвалебные касиды и нежные газели — все это она мастерски слагает и по-кастильски, и на священном языке.

— Всякая лесть обитает в пустоте, — донья Клара махнула белым кружевным платочком в сторону зятя. — Любовные макамы? В моем-то возрасте! Это уж ты преувеличиваешь, мой дорогой.

Донья Клара замолчала, подняла голову и прислушалась. Ее узкое лицо внезапно побледнело, потом покрылось темным румянцем.

— Принести воды? — Дон Энрике хотел проверить у нее пульс, но она покачала головой и лишь на мгновение прикрыла глаза.

— Мне уже лучше, — она глубоко вздохнула. — Привиделось что-то ужасное. Будто беда возникла перед глазами, и меня как ножом полоснуло. Но все прошло. Вздор какой-то… Я хотела спросить, отчего ты вдруг вечером пошел в город? — обратилась она к зятю.

— Меня позвал доминиканец фра Педро, — ответил дон Энрике. — Решил, что смерть за ним пришла. Я пустил кровь, и ему стало лучше. Обещает мне спасение души, ежели встанет на ноги. Даже на смертном одре хочет меня одурачить, ведь христианская религия, религия любви, отказывает иудейским душам в спасении, если их не покропишь водой.

— Несчастье какое-то! — воскликнула донья Клара. — И мы еще должны их исцелять. Неужто папа не запретил нм прибегать к помощи иудейских медиков? Пусть лечатся у своих или вымаливают здравие у своего Бога-Мессии!

— Примеры спускаются сверху вниз, по ступенькам власти, — сказал Эли. — Короли и папы предпочитают лечиться у евреев. Ведь мы не только исцеляем тело недужного, но и побуждаем его воспрянуть духом. Как писал арабский поэт:

Искусством лечения тела Гален знаменит,
Но, тело врачуя, и душу целит Маймонид.*

— Наш гость весьма просвещен, — улыбнулся Энрике.

— Цитаты еще ни о чем не говорят, нередко они лишь скрывают пустоту собственных мыслей и тщетность слов, — ответил Эли.

— Надеюсь, к тебе это не относится, сын мой, — сказала донья Клара. — Вернемся к доминиканцу фра Педро. Может, свершится чудо и он оправится от болезни. Может, прозреет, как прозрел король Хуан Арагонский, которому иудейский придворный медик Абхатар ибн Крескас[28] снял бельмо с глаза, и благодать государева снизошла на наших братьев.

— Нельзя возлагать надежды на милость врага. С чего это он будет благодушен? Что его к этому вынуждает? — сказал Эли.

— Верно говоришь, дон Эли, — кивнула головой донья Клара.

— Я запомню ваши слова. — Эли встал, поклонился и вновь сел, откинув назад полы туники.

— А вот и Йекутьель. — Дон Энрике повернулся лицом к галерее.

Секретарь раввина дона Бальтазара стоял молча, опершись о перила.

— Отчего ты молчишь, Йекутьель? — Донья Клара резко встала со стула. — Говори все, что знаешь, ничего не утаивая!

— Меня не пустили к раввину дону Бальтазару. Сказали, что он сидит у инквизитора и ведет с ним спор.

— Значит, все еще у инквизитора. Я сама пойду к нему.

— Я тоже пойду, — отозвался Энрике.

— Нет, — донья. Клара энергичным жестом удержала его. — Останься, тебе незачем там показываться. Со мной пойдет Даниил.

III

— О, горе! — еще с порога запричитал высокий худощавый мужчина в красной четырехуголке и глухом фартуке, точно таком, как у дона Энрике. Он вошел со стороны патио вместе с юношей в длинном черном студенческом платье.

Это были турецкий лейб-медик Иаков Иссерлейн и Альваро ибн Чикателья из Толедо, ученик раввина дона Бальтазара.

— Мы идем из синагоги, — Иаков Иссерлейн пытался сдержать возбуждение. — После Вечерней молитвы нас задержали местные евреи. Я им рассказывал о том, что ждет еврейских беженцев в Турции… И вот, возвращаемся мы в окружении евреев, продолжая начатый спор, и видим донью Клару с ее сыном Даниилом. В синагоге мы уже все узнали. Одни говорят, что скорее всего речь идет о новых податях, которыми обложит вас Авраам Сеньор, другие — что дело тут в новообращении, а третьи — что это, мол, касается красного пятна, ну и так далее…