Пришелец из Нарбонны

— Ну, а теперь время для духовной услады, — раввин взял в руки фолиант в телячьей коже, открыл его и, наморщив тонкие брови, покачал головой. — «Этика» Аристотеля, — прочитал он вслух. — С греческого на еврейский верно и в полном объеме переложил Меир Алькуд[39], — раввин дон Бальтазар покивал головой и уже полушепотом продолжал:

Дон Меир Алькуд, главный раввин Кастилии
И личный лекарь при короле Генрихе Третьем,
Четвертованный христианами
По приказу выкреста, навеки проклятого,
Пабло де Санта-Мария,
Принял мученическую кончину,
Защищая тебя, Единый и Истинный,
Наш Господь,
Наш Израиль,
Да будет память о нем благословенна во веки веков.*

Раввин сел и устремил на Эли свои покрасневшие глаза.

— Благодарю за этот бесценный дар. Из того, что издано, у меня есть «Псалмы» с комментарием Кимхи и его словарь.

Он обернулся, окинул взором темные полки с фолиантами, оправленными в телячью кожу, поставил «Этику» Аристотеля рядом с «Путеводителем блуждающих» Маймонида, после чего предложил гостю сесть.

Эли поклонился и сел.

— Я написал трактат против Маймонида. Называется «Мудрость сердца».

— Книга эта стоит на почетном месте в библиотеке отца.

— Я написал трактат, — повторил раввин, — и постигаю условный знак, который подает мне твой родитель «Этикой» Аристотеля. Но так ли подобает поступать потомку Люценских поэтов? От него я вправе был ожидать, что он послушается мудрости сердца, а не разума.

— Не осмеливаюсь высказать своего мнения — образование мое оставляет желать лучшего.

— Коли так, послушай, что я тебе скажу, сын мой. Аристотель велик, и Маймонид велик. Но величие их обитает на неприступной и ледяной горе. Аристотель утверждает: «Красота — это рекомендательная грамота». И красоте надлежит быть началом всех вещей. Я же утверждаю, что рекомендательная грамота — это трепет перед Господом. Боязнь Бога и есть начало всего сущего. Боязнь, рожденная сердцем, любовью. Нашей рекомендательной грамотой служит любовь, любовь к ближнему. «Возлюби ближнего, как самого себя» — вот альфа и омега нашего исповедания. Это наша вера — религия любви.

У раввина задрожали губы. Он опустил голову, долго молчал, потом сказал:

— Расскажи мне, сын мой, что слышно в Нарбонне? Как поживает ваша славная община, препорученная мудрым заботам твоего родителя дона Захарии ибн Гайата?

— У нас, слава Господу, покой и тишина. Мир и спокойствие царят под шатрами евреев Нарбонны.

— Слава тебе, Господи. Редко теперь приходят добрые вести из еврейских общин. Говори же далее. Утешь мое натруженное сердце.

— Увы, Нарбонна сегодня — исключение в мире ненависти.

— На севере и юге, на востоке и западе. Как потрясают пальмовою ветвью в праздник Суккот[40] на все четыре стороны света, так потрясают бури наш народ.

— Бог отвернулся от своего народа.

— Не говори так, сын мой.

— Да простит меня рабби.

— Есть тут лейб-медик Иаков Иссерлейн, чудеса про Турцию расписывает. Превозносит султана, как друга евреев, а его страну — как прибежище для них. Ты знаешь его?

— Да, мы познакомились.

— Бежал вместе с отцом из Ратисбоны, колыбели еврейских общин в Германии, и ныне пылает любовью к султану. Неужели оттуда придет свет? Неужели кастильским иудеям пришел конец?

— А согласны ли кастильские евреи податься в Турцию?

— Они привязаны к родным местам.

— Не осмеливаюсь спросить… не так ли считает инквизитор Сан-Мартин?

Раввин закрыл глаза, обеими руками взялся за бороду и принялся шептать:

— «Есть зло, что лицезрел я под солнцем», как сказал Когелет[41]. Мы — плевелы, и вихрь гонит нас по белу свету. Нас выгнали из Севильи, Кордовы, из прекрасной Андалузии. А что ожидает здесь? Я опасаюсь слов Иеремии: «На дворе меч плодит сирот, а дома грозится смерть…»

— Меч? — задумчиво повторил Эли. — Пожалуй, — это спасение.

Раввин сунул руку в рукава с меховой оторочкой, съежился, словно ему было холодно, и снова замолчал.

— Господь на нашей стороне, — сказал Эли.

— А может, и вправду отвернулся, если позволил сгореть храму?

— Рабби, христиане спрашивают: «Когда у Израиля отобрали скипетр?»

— О чем ты говоришь, молодой человек!

— Рабби, не гневайтесь на меня. Я пойду.

— Нет, останься, мой мальчик. Я устал после такой ночи. То была минута сомнения… Сам Моисей, и тот ей поддался, верно? Останься. Охотно тебя послушаю, — раввин поднял продолговатое, еще молодое лицо. В бороде не было ни одного седого волоса. — Да, Бог на нашей стороне. Он выбрал нас, но неисповедимы пути Господни.

— Наша дорога пряма, как учит религия.

— Ты мудр, сын мой.

— Это мудрость не моя, а наших отцов.

— Видишь ли, прямой дороги, как и прямой мудрости, не существует.

— Не взыщите, рабби, но я попрошу вас объяснить мне смысл сказанного.

— Нет ничего, что было бы совершенно чистым.

— А вера?