Пришвин, или Гений жизни: Биографическое повествование

В проклятых вопросах, над которыми ломало голову и еще поломает не одно поколение русской интеллигенции, Пришвина не покидало своеобразное чувство игры, иронии, и все же самое поразительное в пришвинском curriculaem vitae даже не это смягчение и умиротворение общественной позиции (общественное в конце концов всегда легче поддается изменению, чем личное), а то, что именно в эти годы, когда поменялось отношение писателя к народу, к крестьянству, к государству, интеллигенции и к их прихотливым взаимоотношениям, произошла вещь, казалось бы, невероятная, невозможная, но на самом деле вполне логичная и ожидаемая — он снова… полюбил свою Павловну. Из Дневника как по Берендееву волшебству исчезают раздражительность, обида, гнев на свою Ксантиппу, и появляются уважение, заботливость и даже нежность к той, что была с ним уже почти два десятка лет.

Павловна для него (теперь он называет ее только так, по отчеству) — снова самый духовно близкий человек, он с удовольствием пишет о ней в письмах Горькому, но если в этих посланиях каждое слово было продумано и взвешено и образ жены-крестьянки играл Пришвину на руку, то в Дневнике дурачить было некого и незачем:

«Через уважение к родным, некоторым друзьям и, главное, через страстную любовь к природе, увенчанной своим родным словом, я неотделим от России, а когда является мысль, что ее уже нет, что она принципиально продалась уже другому народу, то кончается моя охота писать и наступают мрачные дни. И если я опять принимаюсь за работу, то исключительно благодаря близости Санчо (Павловны), умноженного ребятами».

«После охоты мы вернулись домой и вдвоем с Павловной, когда дети заснули, долго сидели за чаем».

Да и в «Охоте за счастьем» именно мудрая Павловна спасла пришвинское ружье и тем самым вдохнула в писателя новые силы, а в «Родниках Берендея» он и вовсе ласково и уважительно назвал ее Берендеевной, душой своей лесной жизни.

Немолодые супруги жили во дворце подле большого озера, на берегу которого стоял город с десятками прекрасных церквей, — все это было похоже на невидимый град Китеж, образ исчезнувшей страны, и возвращало обоих к недолговечным временам их духовного родства.

«Глубоко вздохнула Павловна и тоже сказала:

— Если бы я прежняя, девочкой, когда гусей стерегла, я подошла к тому озеру, и знаете что?

— Что, Павловна?

— Я бы на это помолилась».

По всей видимости, Михаил Михайлович жил бы и жил себе на Ботике, но год спустя после начала блаженной сухопутно-корабельной жизни у него испортились отношения с заведующим историческим музеем Михаилом Ивановичем Смирновым, который и пригласил Пришвина на станцию. Вместе они путешествовали по рекам края, однако со временем оказалось, что ужиться двум краеведам в одной берлоге не удастся. Из усадьбы пришлось съезжать. Можно было бы устроиться где-нибудь неподалеку, но во второй половине двадцатых в России ухудшилась, как нынче принято говорить, криминогенная обстановка, развелось много хулиганства — того самого, о котором пришвинский герой из «Голубого знамени» в 1918 году радостно восклицал:

«Хулиганчики, хулиганчики, сколько в вас божественного!»,

— а теперь его создатель связывал опасное явление с нерешительными действиями правительства и еще раньше заключил, что

«жить в стороне становится рискованно, надо переезжать в Сергиев».

Расставаться с Ботиком было жаль и особенно жаль с озером, но весной 1926 года Пришвин начал подыскивать дом в Сергиеве. Эти места были ему отчасти знакомы, они располагались недалеко от Талдома-Ленинска, отсюда несложно было добираться до его любимых дубнинских болот с их богатыми охотничьими угодьями. Весна прошла в сомнениях — то ли дом купить, то ли снять, не то заниматься домом, не то писать роман. Последний вопрос был вынесен на семейный совет, и к удовольствию писателя и кормильца трех находившихся на его иждивении взрослых душ члены пришвинского клана во главе с Берендеевной дружно проголосовали за роман.

Однако сам Пришвин решил в тот раз колебания в пользу семьи.

Покупка дома в Сергиеве напоминала ему историю десятилетней давности, когда был обретен и утрачен елецкий дом и одновременно заставила Пришвина проследить эволюцию его отношений с коммунистической властью за десять прошедших после октябрьского переворота лет: