Прислуга

Я спешу на почту – она закрывается в четыре тридцать, – бросаюсь к окошку приема корреспонденции.

Я не спала уже две ночи, волосы у меня в прямом смысле слова стоят дыбом. Почтовый служащий в ужасе таращит глаза:

– Что, сильный ветер на улице?

– Прошу вас. Можно отправить это сегодня? В Нью-Йорк.

Он смотрит на адрес.

– Почтовый фургон уже ушел, мэм. Придется ждать завтрашнего утра.

Он ставит штемпель на посылку, а я отправляюсь домой.

Дома сразу же прячусь в кладовку и звоню в офис Элейн Штайн. Секретарь соединяет, и хриплым, усталым голосом я сообщаю, что сегодня отправила рукопись.

– Последнее совещание состоится через шесть дней, Евгения. Рукопись не просто должна прийти вовремя, у меня еще должно остаться время прочитать ее. Что весьма маловероятно, надо сказать.

На это нечего ответить, поэтому я лишь бормочу:

– Понимаю. Спасибо, что дали мне шанс. – И добавляю: – С Рождеством, миссис Штайн.

– Мы называем это Ханука, но благодарю вас, мисс Фелан.

Глава 28

Закончив разговор, выхожу на террасу, смотрю на холодные поля. Я устала как собака и даже не замечаю, что у дома стоит машина доктора Нила. Должно быть, он приехал, пока я была на почте. Облокотившись на перила, дожидаюсь, когда доктор выйдет из маминой комнаты. Со своего места я вижу дверь спальни, она плотно закрыта.

Наконец доктор Нил выходит, останавливается рядом со мной.

– Я дал ей кое-что, чтобы облегчить боль, – говорит он.

– Боль? Маму тошнило утром?

Старый доктор Нил пристально смотрит на меня мутноватыми голубыми глазами. Он долго молчит, словно принимая какое-то решение.

– У вашей матери рак, Евгения. Выстилающей желудка.

Пальцы судорожно сжимают перила. Я потрясена, но все же – разве я не догадывалась об этом раньше?

– Она не хотела вам рассказывать. Но поскольку она отказывается ложиться в больницу, вы должны знать правду. Следующие несколько месяцев будут… довольно тяжелыми. Для нее и для вас.

– Несколько месяцев? И… все? – ахаю я, испуганно прикрыв ладонью рот.

– Возможно, чуть больше или чуть меньше, дорогая. Хотя, зная характер вашей матушки… – он косится на дом. – Можно предположить, что она будет бороться как дьявол.

Сил ответить у меня нет.

– Звоните в любое время, Евгения. И на работу, и домой.

Вхожу к маме. Отец сидит на софе у кровати, глядя в пространство. Мама опирается на подушки. Увидев меня, чуть закатывает глаза.

– Итак, он тебе рассказал, – констатирует она.

С подбородка у меня капают слезы, я беру маму за руку:

– Как давно ты знаешь?

– Около двух месяцев.

– Ох, мамочка.

– Прекрати, Евгения. Охи тут не помогут.

– Но что я могу… я же не могу просто сидеть и смотреть, как ты… – Никогда не произнесу это вслух. Слова слишком ужасны.

– Ты определенно не должна сидеть здесь. Карлтон скоро станет юристом, а ты… – Она грозит мне пальцем: – Даже не думай, что можешь запустить себя, когда меня не станет. Как только я смогу дойти до кухни, тут же позвоню в «Фанни Мэй» и запишу тебя к парикмахеру вплоть до 1975 года.

Опускаюсь на софу рядом с папой, он обнимает меня. Прислонившись к его плечу, я плачу и плачу, не в силах остановиться.

Рождественская елка, установленная Джеймисо неделю назад, уже засыхает, и всякий раз, как кто-нибудь входит в гостиную, с нее осыпается горсть иголок. До Рождества еще целых шесть дней, но никому не приходит в голову полить несчастное деревце. Подарки, которые мама приготовила и упаковала еще в июле, сложены под елкой; для папы наверняка парадный галстук, что-то маленькое и квадратное для Карлтона, а в тяжелой коробочке для меня, подозреваю, новая Библия. Теперь, когда все узнали о маминой болезни, она словно отпустила невидимые струны, удерживавшие ее. Марионетка с обрезанными нитями – даже голова неустойчиво покачивается на тонкой шее. Максимум, что она в состоянии сделать, – подняться и дойти до туалета или несколько минут посидеть на террасе.

Днем приношу маме ее почту – журнал «Домоводство», церковные вестники, бюллетени ДАР.

– Как ты? – Поправляю ей волосы, и она прикрывает глаза, словно это доставляет ей удовольствие. Сейчас она ребенок, а я – мама.

– Все нормально.

Входит Паскагула с подносом – только бульон.

– О нет, – морщится мама. – Я не могу есть.

– Хорошо, мам, это необязательно. Поедим попозже.

– С Паскагулой все совсем иначе, верно? – спрашивает она.

– Верно, – соглашаюсь я. Она впервые вспоминает о Константайн после нашего тяжелого разговора.

– Говорят, хорошая прислуга – это как настоящая любовь. Одна на всю жизнь.

Я киваю и думаю, что эту мысль следовало бы включить в книгу. Но разумеется, слишком поздно – рукопись уже в пути. Я ничего больше не могу сделать, никто из нас не может – только ждать.

В канун Рождества дождливо, тепло и печально. Каждые полчаса отец выходит из маминой комнаты, выглядывает в окно и спрашивает: «Он приехал?» Сегодня вечером мой брат Карлтон должен вернуться из своей юридической школы, и мы с нетерпением ждем его. Маму весь день тошнило и рвало. Она едва в силах открыть глаза, но уснуть все равно не может.