Приснись мне, убийца

– Нет.

– Ни одного?

– Ни одного.

– Вы в этом уверены?

– Конечно. Все письма приходят на адрес детского дома, и только потом воспитатель отдает письмо ребенку. Я ожидала, что эта женщина напишет Алеше, но писем не было. Это я хорошо помню.

Хургин взглянул на Большакова. Тот пожал плечами, негромко сказал:

– Найдем ее. Горюнова из Сыктывкара. Это проще простого.

– А вы, извиняюсь, кто будете? – спросила Татьяна Тимофеевна.

– А дальше-то что было? – поинтересовался Большаков, демонстративно игнорируя заданный женщиной вопрос.

– Когда – дальше?

– Закончилась детдомовская жизнь Алексея. А дальше что?

– Он пошел в армию.

– Где служил?

– Не знаю.

– Не знаете? – удивился Большаков.

– Нет.

– Он разве не писал писем?

– Нет.

– И после армии – тоже?

– Да.

– Вы что-нибудь о нем слышали? – осторожно осведомился Хургин.

– Нет.

– Совсем ничего?

– Совсем.

– Это обычное дело? Всегда так бывает – уходят из детдома и больше сюда ни ногой?

– Я бы не сказала. И письма пишут, и приезжают. Хотя бы первое время. А от Алеши – ничего.

– Пропал, – сказал понимающе Хургин.

– Да, вроде того.

Татьяна Тимофеевна даже вздохнула.

– А почему, как вы думаете?

– Не знаю.

– Может, с ним что-то случилось? – подсказал Хургин.

Женщина на мгновение задумалась.

– Не знаю, – повторила после паузы. – Хотя для меня, если честно, в этом нет ничего странного.

– В чем вы не видите странности?

– В том, что Алеша так никогда больше не объявлялся. Он все время был сам по себе. Понимаете? Он жил здесь, но это не был его дом.

– А где был его дом? Что было ему дорого?

Татьяна Тимофеевна покачала головой:

– Он всегда был один. Ни к кому не привязывался. Никогда.

В разговоре возникла пауза. Где-то в коридоре послышались детские голоса.

– Алеша никогда не говорил вам о своем брате?

– Брате? – удивилась Татьяна Тимофеевна.

– Да, у него был брат.

– Не слышала ни разу. – У женщины на лице по-прежнему сохранялось выражение удивления. – Это был родной брат?

– Не знаю, – сказал Хургин. – Двоюродный, а может быть – еще более дальнее родство. Значит, не слышали?

– Нет, – сказала Татьяна Тимофеевна. – Для меня это новость.

– Вам приходилось видеть, чтобы Алеша дрался?

Этот вопрос оказался для женщины неожиданным.

– Не помню, – призналась она после паузы. – Хотя… – Покачала головой. – Да, было. Теперь я вспомнила. Как-то он подрался с одним из мальчишек, разбил ему лицо в кровь.

– Алеша разбил? – уточнил Хургин.

– Да.

– Как по-вашему, он был жестоким?

– Я бы не стала давать такое определение.

– Но ведь лицо в кровь разбил, – напомнил Хургин.

– Это совсем не то. Для меня жестокость – это что-то ужасное, что делают бессмысленно и беспощадно.

– А если со смыслом – то это уже не жестокость?

– Ну, не знаю. Как-то иначе называется, наверное.

Она больше ничего не могла им сказать. Пришлось распрощаться.

По пути на вокзал Большаков был молчалив и задумчив.

– Как ваш сын? – вспомнил Хургин.

– Ничего, – ответил Большаков односложно.

– Там за ним присматривают?

– Не понял?

– К врачу его водили? Он обязательно должен находиться под наблюдением.

– Да, – кивнул Большаков. – Это жена уже сделала. – И неожиданно, без какого-либо перехода спросил: – А все-таки кто он, этот Алексей? Как по-вашему? – Видно было, что этот вопрос его очень занимает. – Вы действительно верите, что он брат Олега Козлова?

– Да, – сказал Хургин и посмотрел на собеседника. – Он не просто брат. Он родной брат.

Это было уже слишком. Большаков даже остановился.

– Нет, – сказал он, замотав протестующе головой. – Это невозможно!

– Они – родные братья. Близнецы, – упрямо повторил Хургин. – Хотя мне и самому в это верится с трудом.

Глава 47

Спустя неделю Большаков примчался к Хургину. Возбужденный, едва войдя в кабинет доктора, сказал с порога:

– Они действительно близнецы! Вы были правы!

– Вы разыскали эту сыктывкарскую Горюнову? – догадался Хургин.

– Да! – Большаков был похож на возбужденного пса – волновался и не мог найти себе места. – У них общая мать – Марина Козлова. Такие вот дела.

– Но как они оказались порознь?

– Дело случая. Марина, оказывается, хотела отказаться от детей.

– Оставить в роддоме?

– Да.

– Почему?

– Запаниковала. Она ведь была совсем девчонкой, и никого рядом с ней. Папаша – который Полянский, помните? – исчез еще до рождения детей, родителей у Марины не было. Она бы не подняла на ноги двоих, так она думала. И оставила бы детей в роддоме, в этом нет сомнений, если бы не Алла. Та самая, из Смоленска. Алла перенесла операцию, что-то такое по женской части. У нее никогда не было бы детей. И Алла сказала, что заберет к себе одного из мальчиков, а второй останется у Марины. Поделились по-родственному. Понимаете?

– И дети воспитывались порознь?

– Да. Никогда не видели друг друга. Марина несколько раз ездила в Смоленск, проведывала сына, но у них с Аллой был такой уговор: никогда не открывать детям того, что произошло.

– Почему?

– Не знаю.

– Хотя можно догадаться, – сказал Хургин. – Щадили Марину. Трудно было бы объяснить выросшим братьям, почему их разлучили в колыбели. Олег ничего не знал о брате. Видел только на фотографии, да и то думал, что это он, Олег.