Пристальное прочтение Бродского. Сборник статей под ред. В.И. Козлова

Через тыщу лет из-за штор моллюск
извлекут с проступившим сквозь бахрому
оттиском «доброй ночи» уст
не имевших сказать кому.

Водная стихия способна обрекать на забвение как раз благодаря своей онтологической связи с пустотой. Водная стихия здесь выступает как начало, в которое все уходит и из которого приходит. Но в шестом стихотворении другой образ воды — образ «океана» — предстает в прямом сравнении со стихией языка.

Средиземное море шевелится за огрызками колоннады,
как соленый язык за выбитыми зубами. (№ 6)

Этот мотив связи между стихией воды и языком продолжается и далее:

Я родился и вырос в балтийских болотах, подле
серых цинковых волн, всегда набегавших по две,
и отсюда — все рифмы… (№ 7)

Иначе говоря, буква, слово оказываются соприродными белой странице. Это одна из форм нечеловеческого Абсолюта. Получается, и любая вещь внешнего мира выступает как форма небытия. Потому и «…сумма мелких слагаемых при перемене мест / неузнаваемее нуля». То есть все вместе — это даже не «нуль», а вообще ничего. Это относится и к самому лирическому герою.

Мироздание цикла «Часть речи» оказывается организовано образом Абсолюта, который перетекает из одного состояния в другое. Например, из моря «через тыщу лет» достают именно слова «доброй ночи», иначе говоря — часть речи, которая осталась от «всего человека». Пустота моря здесь сохраняет лишь слова языка, который сравнивается с морем же.

Стихия Языка выделяется в качестве особой лишь по признаку особых отношений с человеком. Язык в отличие от пустоты существует посредством человека. Именно Язык предоставляет человеку возможность приобщиться к Абсолюту, обрести черты «неизменности», подобно «моренам, вершинам холма, излучине реки» («Нобелевская речь» И. Бродского, VI, С. 55)[122]. Однако речь идет о приобретении человеком черт «неодушевленности», что требует полного «отстранения» от жизни, перспектива которой — «безумие». «Писатель… похож на собаку или человека, запущенных в космос в капсуле™ И ваша капсула — это ваш язык… вскоре пассажир капсулы обнаруживает, что гравитация направлена не к земле, а от нее» (VI, С. 35). Именно с этой точки зрения оказывается, что «жизни, видимо, нет нигде» (№ 8). И хотя она «обнажает зубы при каждой встрече», «от всего человека вам остается часть / речи. Часть речи вообще. Часть речи».

Человеческое — одушевленное, конечное — выступает в цикле как одно из проявлений более общего, родового начала: неодушевленное выступает как родовое понятие по отношению к одушевленному, а конечное есть один из видов бесконечного[123].

Понимание Абсолюта в цикле «Часть речи» осуществляется с вненаходимой позиции автора-творца. Это позиция «рядом» «с черной обложкой» «вселенной» (№ 15). Примечательно, что эта «черная обложка» «проницаема стужей снаружи». Здесь речь идти может о холоде пустоты, на фоне которой только и может существовать какой бы то ни было мир.

Эта пустота спасительна и невыносима. Она спасает, защищает лирического героя от личной драмы и — шире — от «жизни». С другой стороны, герой начинает жить в перспективе собственного отсутствия как человека. Например, двенадцатое стихотворение цикла («Тихотворение мое, мое немое…») предстает как крик человека из пустоты, в которой он находится наедине с языком. И наоборот — последнее стихотворение цикла — вздох человека, который устал от суеты происходящего, который хотел бы остаться один на один с «чужой книгой», книгой-мира: «Поскорей бы, что ли, пришла зима и занесла все это…» (№ 20). Лирическое «я» балансирует где-то на грани внешнего мира и Абсолюта, готовое в любой момент податься в ту или иную сторону.

Безусловно, свобода, которая звучит в цикле заключительным аккордом, здесь начинает звучать несколько иначе: как свобода выбора между непредсказуемым внешним многообразием жизни и крайне предсказуемой и жесткой внутренней системой координат, которые задаются черным на белом — словом, которому дано заполнять пустоту, но не дано сохранять человеческую жизнь.

* * *