Пристанище пилигримов

Он глубоко затянулся, и его опухшие измочаленные веки упали на глаза, — он задержал в лёгких никотин и словно провалился в нирвану, забыв выдохнуть… Каждой клеточкой своего организма я чувствовал его состояние — интуитивно я проходил все алкогольные метаморфозы вместе с ним: когда он опрокинул полстакана, меня чуть не вывернуло, а когда он улыбнулся и порозовел, я почувствовал лёгкую эйфорию (первая рюмка как первый поцелуй).

— Когда-то у тебя в жизни было всё, — продолжил он ватным голосом, чуть приподняв веки и взглянув на меня словно ящерица, — и семья, и хорошая работа, и в деньгах ты никогда не нуждался, и друзей у тебя был полон дом… А сейчас у тебя нихуя нет! Ты проебал свою жизнь! Ты самый натуральный алкаш! — Он брезгливо огляделся по сторонам. — Ну что это? Натуральная блат-хата… Замызганные обои, пустые бутылки повсюду, обшарпанная мебель… Всё, Эдуард, спился ты за несколько лет вчистую. Кстати, когда штуку отдашь?

Я смотрел на него снисходительно, как смотрят на плохих комедиантов. Его слова нисколько меня не тронули.

— Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала, — сказал я с лёгкой улыбкой и добавил: — А долг я тебе никогда не отдам… тем более штуку.

— Это почему?

— Да потому что ты мне не симпатичен, — сказал я уставшим голосом, без каких-либо эмоций.

— Ты пьешь мою водку, — продолжал я тем же индифферентным тоном, — жрёшь мой плавленый сырок и в моем же доме меня поносишь. А ты сам кто? Сталинская ты отрыжка. Большевистское ты дерьмо. Политрук ты недобитый. Ботало ты фуфлыжное. Ты всю свою жизнь солдатам бошки засерал, рассказывая о преимуществах советского образа жизни. Ты бездельник и лоботряс, который тяжелее собственного хера ничего в жизни не поднимал.

— Ты свою пенсию командирскую на что тратишь? — спросил я, широко зевнув. — На детишек своих? На дряхлую мать-старушку? Нет, Димочка, ты пропиваешь её до копейки, а потом шаромыжешь по подъезду, стреляя червонцы и полтинники у соседей. Ты настолько мелочный и подлый, что даже на собственного сына на элементы подал.

— И хули?! — возмутился он, широко открыв глаза. — Я ему восемнадцать лет элементы платил! Теперь пускай он батьку кормит!

— Какой ты ему батька? Что ты ему в жизни дал? Мудила ты беспонтовый. Морда твоя солдафонская.

Я постепенно иссяк, и мой словарный запас закончился. Дима смотрел на меня с неподдельным восхищением и мотал головой словно китайский болванчик.

— Ну, давай-давай, гноби старика, вали его на пол, ломай ему хуй! Ты же молодой и резкий, а я не могу тебе ответить, — причитал он плаксивым бабским голосом, и даже стекла его очков слегка запотели.

Несмотря на свою волчью злость и мизантропию, он был довольно сантиментальным мерзавцем и очень ценил нашу дружбу.

— Я же по-отечески о тебе беспокоюсь, — продолжил он вкрадчивым тоном, и взгляд у него стал такой же, как у моей бабушки, когда она рассказывала сказки. — Мне же больно видеть, как ты проматываешь свою жизнь. Ты же молодой парень — тебе ещё жить и жить, баб ядрёных окучивать, деньги зарабатывать… Детишек новеньких настругаешь.

Вдруг он схватил стакан с водкой, опрокинул его в себя, поперхнулся, начал кашлять, а я с огромным удовольствием начал долбить его ладошкой по спине.

— Не туда пошла, зараза, — задушено хрипел он. — Да угомонись ты, шайтан! Позвонки повыбиваешь!

Я налил ему в стакан воды. Он немного пригубил и взял двумя пальцами кусочек плавленого сырка…

— Так вот, — продолжил он свою мысль, — это я старый мерин, которому в пору подковы сдирать. Без каких-либо иллюзий дотягиваю свой век до гробовой доски. Что мне еще остаётся? Только пить. — Дима посмотрел на меня взглядом побитой собаки. — Ты же сейчас по моим стопам идешь, и я знаю, куда эта дорожка приводит. Одиночество. Собачья тоска… в холодной конуре. Так, что выть хочется! А если помру, кто меня похоронит? Даже дети от меня отвернулись. Мать родная знать не хочет. Сестра выродком называет. Я просто… конченный.

— Я тебя похороню, Дмитрий Григорьевич. Слово даю! Слово мужика! — сказал я, глядя в его мокрые глаза. — Ты только на этой неделе не умирай, а то я поиздержался немного… Хоронить не на что.

Он улыбнулся моей шутке, смахнул указательным пальцем слезу из-под очков.

— Ну теперь душа моя спокойна, — подытожил он.

Когда Дима ушёл, прихватив с собой остаток водки, я скинул с себя всю одежду и полез отмокать в ванную.

В семь часов вечера я уже стоял как штык у её дома на улице Учительской. Дождь прекратился — из-под тёмно-фиолетовой тучи выглянуло лукавое солнышко и разбросало серебристые лучики по мокрому асфальту. Я смотрел в её окна, стоя на противоположной стороне двора, и чувствовал, как разгоняется сердце, как захлёбывается неуёмной радостью.